Девушка, которая не хотела замуж

По мотивам экагирских сказок.

   Жил один поселок на берегу моря. Хорошо люди жили: мужчины морского зверя добывали, много пищи на зиму заготавливали, с соседями торговали. Было у старшины поселка пятеро детей: три сына и две дочери-погодки. Сыновья, как выросли, весной кита вместе с другими охотниками ходили бить, а дочери по хозяйству матери помогали.

   Как стали дочери девушками на выданье, начал их отец сватать. Старшая ушлая была да прозорливая — женилась на сыне богатого оленевода из соседнего поселка и ушла вместе с ним. А младшей никто не люб из соседских парней — ей за хозяйством следить больше нравилось, да в лес за корешками и ягодами ходить. О парнях девчонка даже и не думала.
   Какие поселковые мальчишки в гости к ней ни ходили, вроде как по дому помочь — всех из яранги выгоняла она ремнем. Так за полгода чуть ли не каждому в стойбище от ворот поворот дала. Отец ругал ее сильно: «Зачем со всеми рассорилась, почему ни с кем семьи заводить не хочешь? Все говорят: какая умная старшая дочь у меня — в стойбище оленеводов ушла жить, и какая непослушная младшая — всех мужчин от себя гонит!». А та ни в какую: «Не буду, — говорит, — жениться, пока сама мужчины не захочу!» Ну и горевали отец с матерью, конечно. Старшие сыновья все выросли, сами женами обзавелись, могут и общину вести, а старикам уже внуков хочется. Одну только младшенькую не пристроили ни в одну семью — так бы и состарилась она девкой в родительском доме.
   Как-то раз отец-старшина не поленился, собрал сколько-то человек, обошел с ними все дальние кочевья и привел в стойбище молодых парней на выданье: с каждого поселка одного самого удалого и сильного охотника, оленевода или рыболова, чтобы уж в этот раз дочь его точно от женитьбы не отказалась. Привел всех домой, посадил вокруг очага, жена его угощение приготовила. Младшая дочь в это время в лес ушла, и потому не знала, что отец в стойбище женихов привел.
   Вернулась домой, разделась в сенях, да как зашла в ярангу, так и ахнула. Сидит дома десять чужих человек, едят, смеются, друг перед другом хвалятся — с кем из них дочь старшины первой ляжет. Ну, конечно, и крику в тот день было — оглохнуть можно. Девчонка одна всех десятерых из яранги выгнала, да по спинам каждому ремнем надавала, пока парни по селению бегали и свои вещи хватали. Старики долго потом смеялись, мол, старшина наш думал, что у него три сына и две дочери, а оказалось, что четыре сына и одна дочь — младшенькая, видать, только косы до пояса и кухлянку[1] девичью носила, а по нужде отлучалась стоя.
   Крепко осерчал за это старшина на девушку. Как только все женихи из селения уехали, отругал ее и все вещи дочери из яранги выкинул. «Раз не хочешь, — говорит, — с людьми знаться, то отправляйся жить на наше старое стойбище, откуда мы пятнадцать солнц назад уехали, когда рядом злой дух поселился. Там уж точно ни одного живого человека не водится. А не хочешь за человека замуж идти, так пусть тунгак тебе мужем будет! Иди и не позорь мою семью!».

   Ни слезинки от таких речей девушка не проронила. Стояла как каменная, только зубами скрипела. Делать нечего: собрала она свой нарт[2], накинула на плечо постромку[3] и пошла к заброшенному стойбищу, куда ей мать дорогу с холма указала. Долго она от моря шла, целых три дня добиралась: на деревьях спала, ремнями себя к ветвям привязывая, ягоду собирала, из кустов стрелой пушного зверя била. Страшно одной по лесу, по холмам идти, да к такому месту нехорошему — а куда денешься? В окрестных деревнях все ее драчливой девкой знают, никто в ярангу не пустит. Разве что бедные люди, без детей оставшиеся, да только слыхано ли дело, чтоб дочь старшины в бедную семью жить ушла?
   К вечеру третьего дня добралась все-таки девушка до заброшенного селения. Глядит: и вправду пусто. Тихо и нет никого, дымом не пахнет. Яранги рассохшиеся да полуразвалившиеся стоят, все тропинки мхом заросли, в яме от костра углей не видать, вороны на крышах гнездятся, чья-то собака потерянная спит. Больше нет ничего — все дома пустые, с некоторых даже шкуры сняты. Походила она по стойбищу, нашла самый хороший дом и стала в нем жить.
   День живет, месяц живет — не видать, не слыхать ей ничего страшного. Наверное, и злой дух тот, от которого ее племя когда-то бежало, шаманам в пьяном сне мухоморном привиделся, а те и напугали старшину речами, чтоб тот новое место для житья племени искать пошел и ближе к морю перебрался. Ярангу свою девушка починила, шкурами утеплила, что с окрестных домов сняла. Собаку найденную с собой на охоту стала брать, та ей зверя догонять помогала и дом стерегла по ночам. Летом тепло было, не голодно — девушка больше ягоды, грибы и мелкую рыбу из озер ест, а лис да песцов мало добывает, и то больше с собакой делится. Все-таки женскими рукам легче шить, да готовить, нежели тетиву натягивать.
   Дни стали короче, ночи холоднее, стынет лед на лесных озерах. До морозов девушка каждый день ходила на охоту и рыбалку, запасы в яме пополняла, да только все равно мяса на зимовье не хватило бы. Наступили холода, заметать пургой, засыпать снегом стало старое стойбище. Перестала девушка на охоту ходить — одежда зимняя у нее прохудилась, а починить нечем. Ни иголки, ни нитки у нее с собой нет. Пришлось сидеть дома. Собака ей то тетерева, то рябчика принесет, то куницу, тем они и жили.
   Кончилось вскоре запасенное мясо в яме — голодно стало, страшно. Зимние ночи суровы: трещит и шатается яранга, когда метель свистит, и визгливые голоса слышатся в шуме ветра. Сначала все мясо девушка с собакой съели, а потом и рыбу всю. Не осталось ничего больше. Даже жиру для светильника негде взять. Стали голодать они. Ночью спят, в три шкуры укутавшись, дрожат от мороза.
   В один вечер очень сильно пурга завывала. Лежит девушка в темной яранге и сквозь дрему думает: «Совсем сил нет у меня. Кровь больше не греет, замерзаю. Хорошо, если во сне умру — говорят, замерзшие становятся духами растений и ягод, а я так люблю морошку… Да и собаке моей тоже на время еды хватит.» Вдруг слышит она — снаружи огромные крылья захлопали и начал ходить кто-то. Тяжелые шаги, через землю слышно. Походили эдак, и встали у яранги. «Не уж-то это тунгак прилетел? — думает девушка. — Если и впрямь тунгак, то конец мне. Съест и не поморщится.» Тут совсем рядом дыхание раздалось, да какое — словно стадо о две сотни оленьих голов разом дышит. На землю упало что-то, и шаги в стороне гор стихли. У девушки от страха стучит в ушах, шевельнуться она боится. Собака ее из-под шкур вылезла и в сени убежала. Девушка ее окликнуть хотела, чтоб та на улицу не выходила, как слышит — рычит и тащит собака что-то. Приподнялась на локте, глядит — собака тушу нерпы за плавник треплет! Откуда ночью посреди холмов и редких лиственниц нерпе взяться? Вылезла девушка из-под шкур, втащила тушу в дом, сели есть с собакой. Кровь у нерпы в полостях еще не застыла, видать, только что из полыньи на море ее кто-то выловил. Режет девушка мясо, а сама думает: «Нет, не тунгак это приходил. Тунгак бы сразу меня из яранги вытащил и съел, как человечий дух учуял. Кто-то другой мне морского зверя принес.»
   Как ни старались еду растягивать, а все равно больше месяца на одной нерпе человеку с собакой не прожить. Вскоре и это мясо закончилось, снова голодно стало и нечем светильник разжечь. Снова девушка с собакой бедствуют.
   Один раз ночью лежат под шкурами, слышат — опять крылья прямо над ярангой захлопали и шаги раздались. Старой шерстью и дымом напахнуло. «На этот раз точно тунгак. Пусть уж мне сразу в зубах злого духа помереть, чем медленно засыпать от холода» — думает девушка. Опять дышат над ярангой, да так, что снег наметенный с крыши осыпается, и опять на землю что-то упало. Захлопали крылья, поднялся ветер да поземка от сугробов, и все стихло.
   Выбежала собака в сени, и давай рычать и фыркать. Девушка вслед за ней вышла — большой лахтáк[2] перед самой ярангой лежит. Втащила она его в дом, стала мясо на части резать, чтоб подольше хватило. Тем временем все говорит с собакой: «Наверняка не тунгак это был. Кому-то заприметилась я, видать. Надо будет посмотреть, кто такой на подарки щедрый ко мне прилетает.»
   Мяса и жира лахтачьего с натяжкой на два месяца хватило. Снова голод настает, девушка со шкур мех срезает, а кожу варит и ест. Даже ремень свой кожаный сварила, которым когда-то женихов расшугивала. Собаке легче, конечно — она в лес бегает, там кормится, а у человека такой теплой шубы нет, он одежду себе шить должен и есть хорошо, чтобы не замерзнуть.
   Наступили самые сильные морозы. Трещит земля под снегом, редкие лиственницы на пригорках трещат, шкуры на пологе яранги руками ломать можно и грубой шерстью пальцы занозить — до того смерзлись. Девушка сидит дома с собакой, на улицу носа не кажет — разве что из котелка помои вылить, так те прямо на лету замерзают.
   Один раз, когда ясная погода была, выбралась девушка яму с остатками мяса от снега откапывать, и острым лезвием совка случайно ногу поранила. Много крови вытекло, даже через худой торбас просочилось и снег залило. Все, что в яме на камни налипло, выгребла девушка, собачьей мочой вокруг полила, чтоб песцы на запах еды не прибегали, и в дом ушла ногу лечить.
   Ночью ей не спится. Чует она, что вот-вот опять должен к пустому стойбищу дух прилететь. Закуталась в шкуры потеплее, вышла в сени яранги, проткнула шилом дырочку в пологе и сидит, смотрит через нее на улицу. Только задремала, слышит — снова крылья захлопали, вихри снега от земли поднялись, и огромная тень села неподалеку. Высоченная тень — головой вровень с самой высокой лиственницей!

   Тунгак прилетел. За спиной два черных крыла, глаза с котелки размером и горят словно плошки. Уши как у оленя, шкура и волосы на нем густые да длинные, ноги и хвост точь-в-точь собачьи. Ручищи здоровенные — до колен ладони достают и на каждом пальце по железному когтю размером с острогу. Подошла тень к яранге, встала на четыре лапы и изо рта тушу моржа рядом с домом на землю бросила. Девушка смотрит во все глаза, взгляд от щели в пологе оторвать боится. Собака только наружу хотела вылезти — та ее сгребла в охапку и рот зажала, чтоб не услышали.
   Тут тень села на колени, принюхалась. Лицо у тунгака впотьмах не разглядеть, но вроде на человеческое похоже. Как потянул носом воздух — снежная пыль от земли поднялась. Подошел он к тому месту, где девушка над ямой ногу порезала, и всю замерзшую кровь со снега слизал. Вдруг поперхнулся, глаза вытаращил — и человеком обратился. Сидит в снегу, кашляет. Потом встал, отряхнул одежду, и ушел куда-то.
   Поднялась метель, замело все следы в пустом селении. Огромного моржа на силу девушка с собакой в дом затащили. У порога на куски тушу разрезать пришлось — целиком его и пара взрослых мужчин не подняла бы.
   Три последних холодных месяца забыли девушка с собакой о голоде. Моржа им вдвоем аккурат до весны хватило, а там уж и птицы прилетать начали, лед на озерах ломаться стал, первая рыба, ягоды, лишайник, да яйца появились. Живет девушка, не бедствует. Радуется, что первую зиму одна пережила, а у самой из головы тот дух не идет, что зимой трижды прилетал. «Дурак он, наверное, — думает девушка, — молодой еще, должно быть, не опытный. Не понимает, что тунгакам людей есть положено и всякие гадости учинять.» Посмеется эдак днем, а под вечер все равно загрустит. Плохо одной жить, когда поговорить даже не с кем. Дома хоть сестра была да братья. С собакой-то что болтать — она немного слов понимает, да и в ответ не скажет ничего. Так вдвоем весну они и встретили.
   Один раз вечером сидит девушка в яранге, дырку на летней кухлянке зашивает, и напевает тихо про себя. Вдруг слышит — ходят рядом совсем, чуть ли не у самого порога. Слышно, как бляшки железные бряцают. Взяла девушка свою острогу и все так же напевая к сеням подкралась, чтоб не понятно было, услышали в яранге возню на улице или нет. Подошла и спрашивает строгим голосом: «Кто там?»
   Нет ответа, тихо снаружи. Ни шагов, ничего. Подождала немного, откинула острогой полог, да так и замерла: на земле одежда летняя лежит, нарядная. Парка и штаны женские, лосиным мехом подбитые, да белыми камнями из речных моллюсков украшенные. Заглядение, а не одежда — точно небо ночное. Надела девушка подарок, и стала в нем с тех пор ходить.
   Другой раз сидит ночью у очага, варит рыбу в котелке. Пустой суп у нее выходит, навара нет совсем — извела она за весну всю рыбу в ближнем озере, только мелочь с палец размером осталась. Сидит, и говорит с собакой: «Хочу я узнать все-таки, кто же к нам ходит вечерами. Хороший он или бед нам желает. Недавно вот парку мне красивую принес — как думаешь, к добру?» Собака тявкает в ответ, да все у котелка вьется, нож в рыбе облизать хочет. Тут вдруг заскулила, шерсть на спине взъерошила и под шкуры спальные полезла, а сама все на полог над сенями глядит. Испугалась девушка — не уж-то кто чужой пришел к яранге? Медведь или волчья стая, а то и злой дух какой? Сжала девушка нож для рыбы крепко, сама от входа отодвинулась.
   Вдруг вздыбилась занавеска над входом и внутрь подалась, будто что большое на нее снаружи давит. Выскользнула из-под занавески рука, отодвинула шкуру в сторону, и вошел в ярангу человек. Плечи широченные, сам ростом под потолок — чуть дверной косяк не вынес. Странный человек был: одежды на нем много не по сезону — из черного она меха, длиной до пола и в несколько слоев надета. Торбасы тяжелые, стальные бляшки на них бряцают, поверх меховой куртки накидка из вороньих перьев надета и капюшон на оленьем меху. Стоит человек на пороге, улыбается, и лицо у него такое, какого у людей не бывает — глаза и рот широкие, а нос острый, как у птицы, и брови высоко посажены. Необычное лицо, не живут в здешних краях такие люди. На юге где-то очень далеко, может быть, живут.
   «Ты зачем пришел? — строго спрашивает девушка. — Не звала я тебя и в гости не ждала. Что тебе у меня дома надо? Я бедно живу и красть у меня нечего. Назови имя свое, как тебя мать с отцом величают, а иначе выгоню вон из яранги!» А тот все стоит, молча дом оглядывает. Вдруг пуще прежнего заулыбался, да так, что зубы показал, и к котелку с рыбой шагнул. Девушка испугалась, что он ее пришел домогаться, прыгнула и всадила ему нож в живот по самую рукоятку. Всадила — и прилипла у нее рука к ножу, и сам нож вытащить не получается. Оцепенела девушка, слова вымолвить не может, все смотрит на гостя. Тот вдруг руку из-под меховой одежды вытащил, девушка глядит — а в руке у него рыбина ножом проткнутая, едва ли не с собаку размером, омулем называется, какую только по большим праздникам едят. В ту же секунду разжались сами пальцы у девушки, и выронила она нож. А человек ей рыбу передал, и говорит:
   — Зовут меня Келетгак[4], пришел я проведать, как живется тебе в пустой деревне, и рыбу эту занести хотел. Пусть никогда больше не будет голодно в твоем доме. За то, что молчал сперва — извини. Сложный у людей язык, не люблю я на нем разговаривать. Думал, ты тоже чужие мысли понимаешь.
   — Тебе нужно от меня что-то?
   — Нет, ничего не нужно. Интересно только. Сам один живу, скучно мне очень.
   — Ты ищешь женщины, не знавшей мужа, Келетгак?
   — Что такое «муж»?.. Эй, эй, у тебя же суп сейчас выкипит!
   Слово за слово, разговорились они. Как-никак, а год почти без людей прожить, так тут по любому общению соскучишься. Девушка и не стала возражать, чтоб молодой человек с ней рядом сел и пищу разделил. Поняла она, что гость к ней совсем из другого народа пришел. То и на глаз даже видно, что не здешний — волосы черные до лопаток отпущены, а по виду хоть и парень молодой, но вокруг рта ни волосинки не растет. Омуля съели на двоих, да только гостю, кажется, все мало — постоянно себе из котла доливает, тогда как девушке и одной своей миски за глаза. Тепло стало в яранге, светло, огонь от рыбных помоев жарче разгорелся.
   — Ты из каких краев будешь? — спрашивает девушка.
   — Далеко отсюда на юго-западе я жил, пока с матерью-отцом не разругался. — отвечает гость.
   — Чем ты так с родичами не сошелся, что к нам перебраться решил?
   — Да нехорошие они были. Всем кто рядом жил, вредили, людоедством занимались. А мне не нравилось, вот я и ушел.
   — А сейчас живешь где?
   — Да здесь в горах, недалече. К людям все присматриваюсь, узнать хочу, как вы живете. Интересная у вас жизнь, но труднее, чем наша. Ты вот одна живешь, хорошо за тобой наблюдать.
   — А солнц тебе сколько?
   — Триста, наверное — плохо по-вашему считаю. По нашим меркам я маленький еще. А по вашим — не живут люди столько.
   За разговорами ночь прошла, к утру ближе девушка уже носом клюет. Постелил человек ей лежанку, а сам рядом с сенями как был в одежде, так и лег на пол — ни перешагнуть его, ни обойти, чтоб из сеней в дом попасть. Весь проход собой загородил.
   Высоко уже солнце поднялось, проснулась девушка, глаза продрала — а гостя как не видать. Не уж-то приснился ей странный человек? Нет, вроде не приснился — омулем все еще в доме пахнет и длинные рыбьи кости на полу лежат. Стало быть, действительно приходил. Вышла девушка из яранги — тихо кругом, нет никого, только птицы поют. Все, как вчера — будто и не было никакого человека в зимней одежде, который ей омуля принес. Даже следов от торбасов во мху не осталось. Тревожно стало девушке, плохо на душе, она и побежала из дому наугад. Ушел гость, даже добрым словом не отблагодарив хозяев — значит, обидели его. Видать, на то Келетгак осерчал, что девушка его с перепугу зарезать хотела, вот и ушел еще утром, чтоб не прощаться.
   Выбежала к озеру, а там гость ее вчерашний на коленях сидит, пьет и лицо моет. Встретились, приветились, пошли к девушке домой — та ему все по дороге и рассказала, что на душе было. Просил у нее парень прощения за то, что ушел, хозяйке о том не сказав, потому, что местных обычаев не знает.
   Решили с тех пор вместе жить. Келетгаку в человеческом жилье понравилось — куда уж лучше, чем в горах.

   Живут дружно, долго живут — не ссорятся. Днем девушка одна по хозяйству работает, а Келетгак на охоту ходит, к вечеру возвращается — ни копья, ни нарт, ни кинжала не носит, даже собаку с собой не берет, но всегда с добычей приходит. Иногда даже морского зверя приносил, а как приносил — не видел никто. Колдовством, что ли, еду добывал? Всю ночь рядом они сидят, да про всякое друг другу рассказывают, а к утру ближе спать ложатся. Бывает, ударит холод ночной, девушке плохо спится, ознобом бьет — парень ее на грудь к себе перетаскивает, полами широкой одежды укрывает, она и заснет на теплом спокойно, как в гнезде. Летом много у них дома добра всякого стало — и одежды, и утвари, и оружия, даже больше, чем двоим нужно. Решили зимой в приморский поселок торговать отправиться, когда оленеводы скот пригоняют и будут ярмарки устраивать.
   Прошло лето, дни короче стали, у лосей гон начался. Ходил один раз Келетгак на лося, и к вечеру не вернулся. Девушка беспокоится, плохо ей на душе. Всю ночь без сна просидела, утром идти искать парня собралась. Только одеваться стала — занавеска над входом поднялась, и Келетгак в ярангу вошел. Вошел и рухнул на лежанку, раздеваться начал. Девушка с него куртку стащила, рубаху задрала — а у парня грудь и левый бок распороты, коричневая кровь вокруг раны запеклась.
   — Где ты так умудрился? — спрашивает.
   — Копье в меня метнули. — отвечает тот.
   — Зачем кому-то в тебя копье метать?
   — Про то, что мы в здешних местах живем люди еще с весны знают и завидую тому, как я каждый день с добычей возвращаюсь. Убить меня хотели, вот и все.
   — Не отстанут ведь теперь?
   — Отстанут. Я сам того, кто метнул копье, убил.
   — Давай в другое место жить уйдем?
   — Зачем уйдем? Здесь хорошо, и до твоего поселка недалече. А охотников чужую ярангу разворошить я и так за пять полетов стрелы к жилищу не подпускаю.
   — Сегодня тебя не убили — другой раз убьют.
   — Не убьют меня, пока одежда моя цела, не бойся.
   Промыла травяным чаем девушка рану, стала кожу зашивать. Парень молчит, дышит спокойно, будто и не больно ему, один раз только сказал:
   — Ты как зашивать кончишь, крови моей с иглы не облизывай, иначе понесешь нежеланного. Нитку зубами тоже не перекусывай, ножом отрежь.
   Наложили на рану рыбью кожу, скрепили поясами из жил, три дня дома просидел Келетгак — утварь чинил, готовил, товары мастерил на продажу.
   Вновь холода наступили, все снегом замело, поменяли мех пушной зверь и перья промысловая птица. Стали парень с девушкой на ярмарку собираться. Сложили нарт, оставили еду собаке, чтоб дом сторожила, и пошли к приморскому поселку. Келетгак девушку на нарт посадил, сам в постромку впрягся, да как припустит бегом по сугробам — только белая пыль во все стороны. За ночь без передышек добежали, а к утру и дымом от приморского стойбища потянуло.
   Со всех концов бескрайней тундры тянутся к стойбищу семьи из окрестных селений. Охотники, рыболовы, оленеводы, да и кого только нет. Идет праздник — прогоняют зимнее солнце и зовут весеннее, чтоб дни становились длиннее, а ночь убывала, и тепло возвращалось. Конечно же танцуют, поют, еду готовят. Все как полагается.
   Слезла девушка с нарта и говорит парню:
   — Келетгак, нельзя мне в поселок возвращаться — отец гневаться будет. Нехорошую славу я себе сыскала.
   — То не беда. — говорит Келетгак. — Ложись в снег на живот, другое лицо тебе делать буду.
   Та послушалась, легла. Накрыл ее всю Келетгак своей накидкой из вороньих перьев, выследил с холма, какой из поселковых парней далеко от стойбища ушел и долго домой на праздник не вернется, поймал его тень между деревьев двумя пальцами, разорвал напополам и одну половину поверх вороньей накидки расстелил.
   — Теперь, — говорит, — переворачивайся вместе с накидкой на спину.
   Девушка перевернулась — и на того парня, тень которого Келетгак порвал, половиной лица похожа стала. Если нарочно сравнений не искать, то и незаметно совсем, но все равно видно, что другой человек.

   Отдала девушка парню накидку, пошли они к селению. Давно такого шума, звуков бубна и голосов они не слышали. Девушка соскучилась по родному поселку, но виду не подает. Ребятня как двоих пришлых людей с груженым нартом на окраине увидела, так сразу глядеть побежала. Все им интересно, чего торговцы привезли. Парни и мужики постарше все больше к Келетгаку приглядываются — никогда таких людей не видывали. Мимо кто пройдет, так непременно спрашивает: «зачем волосы ниже плеч и украшения, как женщина, носишь?», да «почему у тебя кожа точно кость белая, а нос такой острый? Наверняка же мерзнет зимой. Или все-таки не мерзнет? Может, ты колдун?» Парень слушает разговоры, да только отшучивается. Собаки его, как учуют, скулят да воют страшно, с постромок рвутся, хозяева их угомонить не могут. А женщины у девушки все выведывают:
   — Зачем такого человека в мужья взяла? По лицу же видно, что больной, значит, и дети больные будут.
   — Не будет детей. — строго она отвечает. — И не муж он мне вовсе.
   — Стало быть, брат или еще какой родственник?
   — Нет, не брат и не родственник.
   — Не бывает так. В одном доме живете, значит, либо муж, либо брат.
   Отмахивается от поселковых баб девушка, в сторону яранги отца даже не глядит.
   Нашли место, стали торговать. Народу набежала уйма — больно поделки у девушки с парнем интересные. Ножи костяные, что Келетгак мастерил, камень режут. Ремень остроги двое мужчин на сто шагов в разные стороны растянуть могут — и все никак он не порвется. Силки на птицу и пушного зверя так затягиваются, что к шкуре пойманной дичи прилипают. Курток, да штанов, да сапогов, да рукавиц уйму привезли, не сосчитать. Кто ни наденет — всякому в пору; ни велико, ни давит. В берестяную чашку суп нальют, а он даже через время на морозе не замерзает, все еще пар от него идет. Людям и интересно, и страшно. Видано ли дело — такими вещами за просто так торговать и всякому давать в руки смотреть? А ну как заговоренные или еще что на них колдовское?
   Один парень, самый хороший рыболов в стойбище, как ни пытался сломать иглу, одну и тех, что торговцы привезли, так все руки себе об нее исколол да изрезал, но не погнул иголки даже. Испугался, вышел из толпы, и крикнул: «Признавайся, торговец, что ты колдун и вещи все твои — укилáи[5]!». А Келетгак не знает, что отвечать. Возьми, да и спроси у девушки: «Что я ему сказать должен?» Тут уж парня чуть на смех не подняли — где это видано, чтоб муж у жены разрешения спрашивал, о чем ему говорить можно? Келетгака злость взяла. Говорит: «Ты, я смотрю, на язык больно скор и людям головы морочить любишь. Давай бороться — тогда посмотрим, кто из нас настоящий мужчина».
   Сняли оба одежду, вышли на середину стойбища. С пяти шагов разбежались, сцепились руками со всей силы, да так, что следы от пальцев на плечах остались. Ни один другого с ног свалить не может. Приподнял Келетгак парня над землей, придушил малость, развернулся и бросил его прочь от себя. Так сильно бросил, что того полсотни шагов по утоптанному снегу протащило, на другой конец поселка парня искать ходили. Еще один охотник из толпы Келетгаку кричит, тоже хочет силой помериться. Тот и на второй бой согласился. Снова сцепились, и опять Келетгак мужчину на землю повалил. Так еще с десятью людьми бился — всех заборол. Куда уж там сельчанам, когда пришлый человек выше любого на голову и в плечах шире на две ладони.
   А первый парень, с кем он боролся, из сугроба на краю поселка вылез, трясется весь от холода и говорит тихо: «Я тебя найду еще, когда слаб будешь. В любое время найду, и уж во второй раз заборю точно. Насмерть заборю». Приметил он, что всю одежду Келетгака его жена около себя держит, никому к ней притронуться не дает, да и смекнул нехорошее.
   Как обратно в сторону леса двое торговцев ушли и за холмами их не видать стало, велел парень девушке снова в снег лечь, снял с нее половину тени парня и хозяину ее отдал — та обратно к человеку и приросла, а он даже ничего и не заметил.
   Вернулись Келетгак с девушкой домой довольные — никогда еще столько взамен за свои вещи выменять не доводилось. Долго нарадоваться не могли тем товарам, что взамен отдавали им люди. Весь вечер нарт разгружали, добро разглядывали. Потом поели и спать легли.
   Утром выходит девушка из сеней яранги, чтобы наметенный за ночь снег с крыши стряхнуть, пока парень еще спит. Как вышла — увидала прямо пред собой на коньке яранги голову воронью, за глазницы жилами перед входом подвешенную, да как закричит с перепугу. Выбежал Келетгак, схватил птичью голову рукой — а она и рассыпалась пеплом по воздуху.
   — Нехороший это знак. — говорит парень. — Не хотят люди, чтоб мы спокойно жили. Так и знал, что из поселка соглядатая на оленях за нами вчера отправили.
   — Что делать будем? — девушка спрашивает.
   — Раз уж так, то тот, кто это сделал и все его дети никогда больше спокойно жить не будут. — шипит сквозь зубы Келетгак. — Ты сама не бойся ничего, но лишний раз все равно из дому не выходи, когда меня рядом нет.
   Надолго после того дня парень уходить из дому стал — дня на три, порой и на все четыре, а девушке всякий раз наказывал, чтоб если кто решит в ярангу, перед тем не назвавшись, зайти, та копье наготове держала и еду в котелке только ночью готовила, когда дыма над ярангой не видно. Та его слушалась и все наставления выполняла.
   Сидит так один раз в яранге, когда парень ушел и собака в лес охотиться убежала, как вдруг слышит — снег снаружи скрипит и тихие голоса слышны. Девушка сразу копье в руку. Прямо к дому шаги направляются. Та еще даже слова сказать не успела, как занавеска перед сенями на пол свалилась, у потолка кинжалом срезанная, и вбежали в ярангу трое мужчин. Одного девушка успела копьем задеть, второй ее с ног сшиб, третий занавеской спутал и придушил. По голосам поняла девушка, что трое человек — парни из ее селения, которые к ней свататься ходили. Пыталась выкрутиться, да куда там женщине с тремя мужчинами совладать. Как занавеской придушили ее, так и взяли каждый по очереди, кровью весь пол и одежду запачкали. Уходили парни — забрали нарт с товарами, что девушка с Келетгаком в поселке наторговали, вещей с собой прихватили и даже еду забрали всю. Понадеялись, что крепко ее придушили, не доживет до вечера девушка. На счастье собака в лесу почуяла неладное, что с хозяйкой беда приключилась — прибежала к дому, разорвала зубами занавеску, все лицо девушке вылизала. Та словно мертвая лежит. Только белая птичка-пеночка у нее изо рта вылетела и на ручку опрокинутого котла села. Это ее кыт был. За Келетгаком собака побежала — быстро нашла его и к дому привела. Вбегает парень в ярангу, и глазам своим не верит: как так проглядеть смог?! До этого всякий раз охотников из поселка, что близко к дому подходили, убивал или пугал до полусмерти, а в этот… что тут скажешь. Явно не просто так ту ворону за глазницы на коньке подвесили — видать, то не просто угроза, а укилай шаманский был, чтоб трое человек пришли, страшное дело сделали и ушли незамеченными.
   Поймал Келетгак пеночку, что на котле сидела, осторожно взял в пальцы, чтоб крылья не повредить, и обратно в уста девушке посадил. После чего сложил руки у рта и подул той в лицо. Девушка ожила, дышать стала. Растер теплой шубой ее парень, в свою одежду укутал, лицо ей снегом умыл, разжег огонь, тканью, в травяном чаю вываренной, повязку наложил. Едва девушка очнулась, как сразу в слезы, все парню рассказала, что за люди приходили дом разграбить и ее опозорить. Имена мужчин назвала, что по голосам узнала. Долго парень ее утешал, долго девушка сокрушалась, что раньше на другое место жить не ушли. Вечер Келетгак в пустой яранге мрачнее грозы над морем просидел, глянуть на него страшно. Сам будто бы вырос вдвойне и глаза горели нехорошо. У тех, кто собирается убивать, такие глаза бывают. Ночью укутал девушку шкурами, а сам ушел из яранги.
   Утром девушка просыпается — рядом чашка с чаем и новой тканью для перевязки стоит, а из сеней кровью пахнет. Зверя какого-то, видимо, Келетгак ночью промышлял. Перевязалась она, оделась в чистое, остатки чая выпила и тихо-тихо в сени вышла.
   Сидит Келетгак на пороге спиной ко входу, мороженое мясо ест. Перед ярангой лужа крови. Никогда раньше столько крови не было, когда он шкуры с добытых зверей снимал. У девушки язык отнялся — кишки и кости в снегу лежат человеческие, шматки одежды, да стрелы поломанные. Парень услышал, что девушка в сенях стоит, оглянулся — у самого все лицо и руки в крови, а к нижней губе чей-то замерзший глаз на нерве прилип. В чем девушка была — всю свою одежду с перепугу заблевала. Келетгак глаз слизнул, руки снегом вытер, и говорит спокойно:
   — Иди в дом. Пусть, если кто рядом ходит, думает, что ты мертва. Еще пару лет к нашей яранге теперь точно никто не подойдет — снова спокойно жить будем.
   А та все стоит, глядит молча на Келетгака, колени у нее трясутся. Пришлось парню самому отвести в дом девушку. Разжег он очаг, бросил в котел снега, шмат мяса, кишку и костей из тех, что перед ярангой валялись. Только когда едой запахло, пришла в себя девушка и говорит:
   — Келетгак, плохо ты делаешь, что мясо людей ешь. Так и себя потерять недолго, одной оторванной тенью не отделаешься.
   — Ничего, — говорит тот, — не беспокойся. Мне от людской крови нет вреда, она такая же, как кровь животного. Вспомни, чем мои родители занимались — то и мне передалось.
   — Разве добром нельзя было отвадить от нашего дома этих людей? Или напугать хотя бы, как ты любишь делать.
   — Вот смешная! — хохочет парень. — Они же тебя убить пытались, за то и ответили. Пусть не всех троих, но двоих я убил и притащил к яранге — один убежал все-таки один. Думается мне, что если живым до поселка доберется, то всем разболтает, какие в здешних краях злые духи живут.
   — Все равно нельзя человека есть. — стоит на своем девушка.
   — Ну а что ты хочешь, я третий день голодный хожу. — отвечает парень. — А гости наши незванные все припасы из яранги вынесли, да растерять успели, пока я их ночью по лесу гнал. Наверняка не стал бы я их есть, если б дома еще хоть что-то было. А так, считай, если и пойдут тех двоих парней искать, то скажут, мол, звери задрали — итак от них уже ничего почти не осталось.
   Засыпал кровь перед ярангой Келетгак свежим снегом, кости оставшиеся собрал, мозг из них выпил и раскидал по округе, несколько на ветвях лиственниц за жилы подвесил, чтоб десятой дорогой охотники заброшенное стойбище обходили. Рядом с порогом, на видном месте, поставил Келетгак два сапога, что от одного из парней остались. А из сапог две кости торчат обглоданных — такие вот у человека-из-ниоткуда шутки.
   Много ли, мало ли времени прошло, как вновь весна наступила, с восточных гор теплый ветер повеял, опадать начали сугробы с верхушек лиственниц.
   Ушел раз парень на охоту, и не вернулся. Убили Келетгака. Тот из троих парней, что зимой к яранге ходил, знал, что смерть парня в его одежде защита, и он же один из всех смог домой вернуться, когда Келетгак двоих его товарищей ночью убил. Собрал он сколько-то человек из стойбища, засели они в том месте в лесу, где Келетгак ходил часто, и спалили заживо парня горящими стрелами. Вспыхнула, обуглилась за мгновение на нем одежда — тут Келетгаку и конец пришел. Собака в ту пору тоже в лес охотиться ходила, а как нашла хозяина мертвым, сорвала у него с сапога бляху и к яранге девушки побежала. Той и самой на душе тяжело — чует, беда случилась, а тут собака ей бляшку парня приносит и за штанину треплет, пойдем, мол, скорее. Собралась девушка, встала на лыжи, и побежала вслед за собакой. Собака ее к тому месту и вывела.

   Горевала девушка сильно, перед трупом сидя. Целый день проплакала. Горько сокрушалась она, что ребенка от парня не нажила, а его самого так ни разу мужем и не назвала, хоть по нраву он ей был и жили они душа в душу. Лежит Келетгак на спине словно живой — кожа на лице и бледные губы даже не посерели. Глаза открыты, и все так же смотрят, как когда он впервые в ярангу вошел. Синее небо в них отражается, весенние снежинки на веках тают и в волосы за ушами скатываются. Так девушке горько, что словами не передать — последнего доброго человека потерять, кто уж этому обрадуется. Плакала она все, да плакала, пока не стемнело. Тяжело ей с мужем расставаться, да только что поделаешь. Отрезала она немного жира и кожи парня, съела и домой вместе с собакой пошла. Погребать тело утром решила.
   Пока шла домой девушка, то ощутила, что понесла. Только у самой яранги она слова Келетгака вспомнила, как тот наказывал ей своей крови с иглы не облизывать. Немного отлегло на душе у девушки, что хоть будет у нее желанный ребенок, только сразу же и опечалилась — как одной зиму с новорожденным пережить? Никто ей больше по доброте душевной еды не принесет. Придется к людям идти.
   Так она и надумала сделать. Утром пришла еще раз на то место, где Келетгака убили — пропало тело неизвестно куда. Только лужа черной грязи в снегу осталась, да пара стрел обугленных. Вернулась домой девушка, стала пожитки собирать. За день нарт нагрузила, последнюю ночь в заброшенном стойбище переночевала, а на следующий день обратно к родному поселку пошла и собаку взяла с собой.
   Три дня шла, наконец вышла к стойбищу. Решила девушка схитрить, чтоб если сразу ее из селения не прогнали, то хоть удалось бы еды с собой немного унести, а то и вещь-другую у кого-нибудь из яранги стянуть. Нашла она на окраине старое кострище, углем и пеплом лицо и волосы измазала, одежду в золе вываляла, собаку грязью натерла. Порезала руки о костяные жерди старого очага над кострищем, чтоб казалось, будто дралась с кем-то, взяла нарт и с криком побежала вниз по холмам к селению.
   Заметили ее люди, руками замахали. Добежала девушка до первых домов, да и рухнула на землю, будто без памяти. Отнесли ее в ярангу к шаманке. Та ее раздела, умыла, руки изрезанные перевязала. Тут и увидели люди, что это та самая девушка, которая не хотела замуж и по слову отца к заброшенному стойбищу ушла жить. Позвали старшину селения, тот как пришел к шаманке, так и ахнул — дочь родная вернулась! Подняли шум люди, что нельзя жену злого духа в поселке оставлять, который стольких людей убил. Как придет в себя — обратно к заброшенному стойбищу отправить, иначе она с собой всем беду принесет. А шаманка слышит те речи, да и говорит: «Беду или не беду она с собой, но все же еще одну душу к нам принесла. На сносях девушка. Нельзя по нашему обычаю женщину на сносях из селения выгонять — таков закон предков. Когда родит, пусть идет куда захочет, а до той поры пускай живет в селении.» Еще сильнее народ волноваться начал — раз с духом она жила, так кого же родить может, если не духа? Ударил посохом по каменному полу яранги старшина — все притихли. «Так, — говорит, — Пусть и будет, как шаманка сказала. Ни к чему нам лишний раз с духами предков ссориться. Я свою дочь на верную гибель отправил — не нашла смерть ее, духи предков к себе не забрали. Значит, судьба девушки такая. Вернулась она к нам, да не одна, а с ребенком — и это тоже ее судьба.» Не стали люди слову старшины противиться. Старики только еще ворчали долго.

   Когда все вышли из яранги, сделала девушка вид, будто бы пришла она в себя, да только плохо ей очень. Старая шаманка ее чаем напоила, дала рыбы поесть, и спрашивает:
   — Ты как к нам вернулась, расскажи? Люди в стойбище говорят, будто бы целых два солнца ты в одной яранге со злым духом прожила.
   — Правда, что ли? — будто бы удивляется девушка. — А мне казалось, всего пару месяцев прошло.
   — Должно быть, глаза он тебе хорошо отводил, чтобы ты времени не замечала и была послушной?
   — Наверное так и было. Ох и плохо же мне у него жилось… — лукавит девушка. — Бил постоянно, из дома не давал выйти, супы заставлял готовить.
   — Эк тебе не повезло, милая. — сокрушается старушка. — Глупость твой отец совершил, что одну тебя жить отправил.
   — Убили недавно того духа. — говорит девушка. — И будто от глубокого сна я очнулась. Тот же час собрала вещи и к дому родному бежать. Как это произошло? Может, ты знаешь?
   — Зимой того духа, что с тобой в одной яранге жил, на ярмарке видели. Человек с ним был странный — то ли парень, то ли девушка, не разобрать толком. Чудесными вещами они торговали. Только Эвнэнч-кем[6], дурак один наш, драться с ним захотел. Муж твой его заборол, а потом и еще одиннадцать человек. Эвнэнч-кем того не простил. Все парню ровно не сиделось — обиделся он крепко, что пришлому человеку в схватке проиграл. Знал он, видать, от охотников, что не простой это человек был, а тунгак, дух болезни и беды насылающий, который решил колдуном обратиться и нашему селению досаждать. Говорил много со следопытами, от них и узнал, что живет этот дух в том самом стойбище, куда тебя за непослушание отец отправил. Взял Эвнэнч-кем с собой двоих наших парней, и пошел к тому месту. Один он домой вернулся, весь в крови и с лицом разодранным. Товарищей потерял, лыжи потерял, двоих пальцев на руке лишился, ребро сломал, но живым пришел все-таки.
   — Ничего Эвнэнч-кем вам не рассказывал? — спрашивает девушка.
   — Два дня в бреду провалялся, все кричал по ночам как безумный. Долго я его лечила, до сих пор он ко мне за травами ходит. Говорил, мертвую они тебя в яранге нашли, а как возвращаться стали, настигла их ночью тень, и двоих его товарищей забрала.
   — Как же я ожила тогда и домой прибежала? — удивляется девушка.
   — Чего не знаю, того не знаю. — вздыхает шаманка. Только духа того больше нет, спалили наши люди огненными стрелами его. Сейчас без страха можно по тем местам ходить.
   — А сейчас с Эвнэнч-кемом что? Здоров он? Отблагодарить его хочу. — говорит девушка, а сама так и кипит от злобы.
   — Здоров телом, только умом болен. — отвечает ей женщина. — Две жены за него по хозяйству все делают, сам он дома сидит, ни с кем ни на охоту, ни на рыбалку не ходит. Бояться темноты стал, словно ребенок.
   — Дай добро мне вместе с Эвнэнч-кемом жить и за здоровьем его ухаживать. — говорит девушка. — Да и отца тем порадовать хочу, что женюсь я на нем, люб Эвнэнч-кем мне.
   Поговорили так еще немного, и спать легли. Шаманка девушке рядом с очагом постелила. Ночью не спится молодой — все она думает, как бы Эвнэнч-кему за мужа отомстить, да и живот у нее болит сильно. Повернулась она на правый бок — в левом ухе зазвенело. Перевернулась на левый — теперь в правом звенит, да громко так! Вдруг слышит — тихий голос говорит. И не откуда-то, а будто изнутри себя. Говорят ей эдак: «Правильно ты делаешь. Женись на Эвнэнч-кеме, об ином не беспокойся. Жди, когда срок родить придет — тогда с ним и расквитаешься.» Удивилась девушка голосу из ниоткуда, да и заснула крепко.
   На следующий день в стойбище свадьбу праздновали. Старейшина с женой нарадоваться не могут — впрок пошла девушке разлука с родными, захотела она мужчину все-таки. Только жених мрачноватый сидит, слова невесте скажет, в глаза не посмотрит. Девушка, хоть виду не подает, все дождаться не может, чтоб Эвнэнч-кему отомстить, а тот хоть и согласился третьей женой обзавестись, да только боится ее до икоты — помнит еще, как сам не так давно ее занавеской задушил, а тут вдруг приходит убитая в стойбище живой, и будто ничего не помнит. Девушка смеется, ест, песни поет и всем с рассказов шаманки хвалится, какой Эвнэнч-кем удалой — помог ей к людям вернуться.
   Прожили они весну вместе, а там и лето настало. Сперва Эвнэнч-кем, как и с первыми своими женам, с девушкой хорошо обращался, да только потом поколачивать ее начал. Четвертый месяц только она ребенка носит, а со стороны кажется, что будто уже девятый, и не один у нее первенец будет, а двойня. Сильно ребенок ворочается в утробе, больно девушке — у местных стариков только и разговору, что духа она под сердцем носит. Ночами Эвнэнч-кем ей житья не дает, все требует жира в светильник подливать, чтоб огонь ярангу постоянно освещал. Девушке днем муж спать не разрешает, та задремлет случайно — гаснет светильник. Муж просыпается, кричит и бьет новую жену по чем попало. Днем он с двумя первыми женами развлекается, а девушку отправляет домашнюю работу делать или подальше от селения ягоды собирать. Той совсем плохо жить стало. Собака только к ней все ластится, до под руку вечером лезет, хозяйку утешает. Бывает, уйдет девушка далеко, ляжет в лесу на моховую подушку, да как заплачет в голос. Нет сил ей больше Эвнэнч-кема и его жен терпеть. Один раз ушла она очень далеко, к реке вышла. «Зачем так жить, — думает, — если нет счастья в жизни? Первого мужа потеряла, второго убить хочу, одна с ребенком останусь. Чему я его научить смогу? Горю людскому? Нет, пусть уж я навсегда горевать перестану, а сын мой так и не начнет.» Только заступила девушка в воду, зашла на отмель, хотела уж и дальше идти, чтоб утопиться, как вдруг смотрит в воду — и глазам своим не верит. Вместо нее в речной воде отражение Келетгака. Тоже, как она, стоит в воде по пояс и улыбается. Вновь у девушки в ушах зазвенело, и снова голос, теперь уж будто из воды: «Подожди еще три дня». Боится и радуется девушка, пошла домой.
   Прошли три дня, что отражением в воде были названы. Подошел срок девушке рожать. Эвнэнч-кем, как услыхал, что жена стонет, с перепугу к шаманке посредь ночи прибежал и чуть ли не за руку ее к себе в ярангу приволок. Отгородили девушке родильное место занавеской, воду согрели, шкуры принесли. Эвнэнч-кем все по яранге мечется, скулит от страха едва ли не громче жены. То за дротик схватится, то за кинжал, то за острогу.
   Не зря он так переживал — быстро и безболезненно девушка разродилась. Зимним холодом по яранге прошлось, все огни на светильниках задуло, стало темно. Как вдруг в тишине голос раздался: «Где тот человек, что принес столько горя моей законной жене?» Эвнэнч-кем откинул занавеску, хотел было наугад дротиком ребенка заколоть, как вдруг сжал кто-то крепко его за руку и разломил в ней кость пополам. Закричал Эвнэнч-кем от боли, и в темноте яранги два глаза-огня вспыхнули. Подходит к нему девушка и говорит: «Вот и пришел тебе конец, бесчестному человеку, за то, что меня и мужа моего ты убил. Здесь он, тот, кого ты больше смерти боишься, снова в мир живых пришел. Теперь и тебе пришло время духов предков навестить.» Сказала так, и из яранги вышла, а первенец, которого девушка родила, самим Келетгаком оказался. Сразу же он расти начал, да так быстро, как ничей ребенок в мире расти не может. Обернулся он тунгаком, полог над ярангой разорвал, и все растет, растет. Уж вровень с лиственницей стал, люди в селении крик подняли, и разбежались в страхе. Увидал Келетгак, что Эвнэнч-кем жен бросил и сам из селения бежит, взмахнул крыльями, в один прыжок догнал и съел охотника вместе с одеждой. После чего вернулся дух к разворошенному дому, посадил жену с собакой на ладонь и унес далеко на запад, за горы, за реки, за леса. Нашли место спокойное, стали как и прежде жить. Они и сейчас живут.

1. Кухлянка — верхняя одежда, куртка. Шилась из шкур, реже из рыбьей кожи, застегивалась на ремни, либо пуговицы или же надевалась через голову, как свитер. У женских моделей часто встречаются очень глубокие несъемные капюшоны с креплениями на плечах и на поясе, чтобы носить в них детей.

2. Лахтак — промысловое морское млекопитающее. Официальное название — морской заяц.

3. Торбасы — теплые меховые сапоги с высоким голенищем и кожаными подошвами.

4. “Келетгак” — “Сын духа”, экагирское имя. Часто так называли сирот, подкидышей или детей, рожденных вне брака, если никто не знал их настоящих родственников.

5. Укилай — колдовская вещь, предмет силы. Артефакт с необычными свойствами, как правило только с теми, что в него вкладывались хозяином. Для создания укилаев использовались души растений, птиц, животных, изредка людей (для сохранения души погибшего охотника, либо для наказания того, кто при жизни приносил вред людям и теперь обязывался выполнять поручения своего владельца). Чаще всего укилаями пользовались, чтобы кого-то убить или наслать болезнь. Иногда безопасные укилаи дарили родителям перед рождением первенца, чтобы ребенок имел способности к колдовству.

6. “Эвнэнч-кем” — “Человек-буран“ экагирское имя. Не столько имя, сколько прозвище. Так называли подростков и молодых людей со вздорным характером.

В статье использованы иллюстрации других художественных произведений. Все права у авторов.