Эпос Солнца и Луны. Священная сказка

Сяярысь-Хум и Мань-Ёорын-Аги

П.с. уберите от экрана впечатлительных животных и беременных детей. 18+

Живет Мань-Ёорын-Аги в лиственничном доме возле леса. Девушка-героиня была, настоящий воин. Бегает быстрее любого, из лука стреляет даже в в пургу, аркан бросает без промаха, утварь такую мастерит, что залюбоваться можно. Воюет лучше всех. Огонь ее руки не опаляет, танцует в ладонях точно живой. Была ли мать, был ли отец — неведомо, Мань-Ёорын-Аги одна живет. Лето идет — одна живет, зима настает — одна живет. Не видать никого, не слыхать никого много месяцев, на много горизонтов вокруг.

В одну пору, в дальних лесных деревнях страшный мор был. Много людей, оленей, зверя лесного погибло, кружилось воронье над опустевшими поселками. Бросали люди свои вещи, свои дома, огнем палили и уходили на другое место. По рекам не сплавлялись — сожгли все лодки до единой, чтобы ниже болезнь не пошла и на другие берега не перекинулась. Полыхали леса, полыхали моховые болота днем и ночью ярким заревом на горизонте и дымом застилало глаза. Птицы в полете и звери на бегу падали от дыма. Пепел в летнюю пору, точно снег, все леса, все хомусы [1] покрыл.

А Мань-Ёорын-Аги одна живет, в своем лиственничном домике. Еды у нее много с весеннего половодья заготовлено, вода в озере неподалеку есть, все щели в доме мхом заткнуты — так пересидела пору лесных пожаров.

Прошел огонь, больше не болеют люди. Далеко семьи ушли от прежних стойбищ, назад никто не вернулся.

Начались дожди, день и ночь льют — вот-вот все луга затопят. Темно круглые сутки: непроглядные сумерки настали. В ту пору ночь и день еще не договорились, как долго длиться будут. Не было еще никого, кто Луну бы гнал по небосводу, кто Солнце бы гнал по небосводу. Бывало, что день полгода длится, а ночь — всего-то ничего. Или наоборот, ночь долгая, а день короткий. Даже звезд на небе еще не было.

Ни птицы, ни дикого зверя не слышно от стука дождя, не видать в темноте. Тяжело в такое время охотиться. Мань-Ёорын-Аги все время дома сидит или рыбу удит в речке за лугом.

Однажды она спит, как вдруг слышит — порог за дверями скрипнул. Кто-то к домику пришел. Девушка запалила светильник, поставила на полку, сама тихо слезла с нар.

— Хозяйка, открой дверь. — голос снаружи.

— Ишь чего. — Мань-Ёорын-Аги говорит. — Не открою.

— Не откроешь по-доброму — силой дверь с петель сниму! Открывай!

— Да знаешь ли ты, с кем воевать собрался? — смеется Мань-Ёорын-Аги. — Ты к женщине-воину пришел. Сто голов, двести голов я срубила таким как ты, гостям непрошенным. Будь ты человеком, будь ты менквом, будь ты духом — зря ломишься, свою смерть здесь найдешь.

— Слова людей о тебе мне известны, потому и пришел. — все еще за дверями бормочут. — Открывай, говорю! Раз биться — так уж биться!

Мань-Ёорын-Аги дверь открыла. Только открыла — в сенях человек упал, с головы до ног в мокрой обгорелой одежде. Почти в лохмотья одет. Одна только на нем сумка да ножны закопченные.

— Эй, воин?.. Ты скажи хоть, кто такой есть? — Мань-Ёорын-Аги мужчину спрашивает и носком сапога шевелит.

Тот не двигается и не отвечает. Лежит ничком — больной человек, почти как мертвый, на слабых ногах пришел. Что с таким делать? Разве что обобрать, отогреть, а потом и спрашивать, зачем явился.

Уж на что Мань-Ёорын-Аги сильна, а гостя еле-еле в дом втащила. Тот ее на голову выше оказался. Сняла Мань-Ёорын-Аги с мужчины драную верхнюю парку, положила его в одной малице у очага греться на еловом лапнике. Человек тот из племени Пор был — носил две тугие косы на затылке [2]. Тяжелый, болезненный дух от его костлявой груди поднимается. Оружие и вещи гостя Мань-Ёорын-Аги в своих вещах спрятала.

Ночью хозяйка не спит, тихо сидит на нарах при светильнике, гостя караулит. Тот спит вроде бы. Подумалось Мань-Ёорын-Аги на улицу выйти, помои вылить. Взяла она с собой саблю мужчины и вышла потихоньку. Вернулась домой. Только из сеней в большую комнату зашла: человек как есть живой-здоровый стоит и нож для рыбы держит. Не успел замахнуться — Мань-Ёорын-Аги со всей силы ему саблей по коленям ударила. Свалился мужчина, взвыл, чуть котел над очагом не перевернул. Кость в ноге она ему сломала.

— Чего стоишь?! Заруби меня, что тебе стоит! — кричит человек.

— Ты зачем нож схватил? Чтобы я тебя убила?

— Какая ты, однако, догадливая!

Мань-Ёорын-Аги взяла со стола деревянную чашку и человека ею по лбу тюкнула. Тот совсем затих, лежит без чувств, без звука. Только костный мозг и густая черная кровь на пол текут. Стала Мань-Ёорын-Аги его лечить.

«Зачем пришел ко мне умирать, если в лесу так много от чего можно погибнуть?»

Так думает она, вправляя мужчине осколки кости на место.

«Даже и сабля есть — много ли ума надо, чтоб себе горло перерезать? Должно быть, долгая сказка [3] у этого человека. Расспрошу его, как в себя придет.»

Аккуратно зашила Мань-Ёорын-Аги перебитую ногу мужчины, скрепила ее двумя лыжными посохами, чтоб не двигалась. Сделала повязку из белого мха, нашла в вещах траву, снимающую боль. Отварила ее, напоила гостя. Потом раздела и чаем из другой травы с ног до головы его протерла. Столько старой грязи и сажи с человека сняла — точно во́рона вымыла. У самой руки почернели, какой мужчина грязный был.

Чтобы спокойно ночью спать и все слышать, нашла Мань-Ёорын-Аги связку оленьих колокольчиков. Привязала бубенцы к концам лыжных палок, что ногу человека вместе держали. Начнет тот ворочаться — бубенцы зазвенят, Мань-Ёорын-Аги проснется. Все вещи, какими поранить можно, разложила девушка по берестяным коробам. Оставила рядом с мужчиной кусок вяленого мяса, сама поела и спать легла.

Мань-Ёорын-Аги от того проснулась, что что-то в нее кидают. Привстала с нар — а это тот человек на подстилке лежит, кусочки вяленого мяса отрывает и кидает в нее.

— Чего дурью маешься? — девушка спрашивает. — Дохлый такой, поел бы лучше, чем запасы портить…

— Я тебе житья не дам, если меня не убьешь. — человек посмеивается.

— Тебе какая охота от руки женщины помереть, скажи, а?

— От руки воина первым счетом. Лучшего воина Мось [4], что сейчас живет. Только потом от руки женщины. — говорит тот. — Зазря я дальше в мире живых буду воздухом дышать.

— Такая ли дешевая у тебя душа, что даже в работники никому не наймешься? — спрашивает Мань-Ёорын-Аги, лежа на нарах. — Такое ли большое у тебя несчастье, что жизнь совсем не нужна?

— Ты видела, недавно сильный мор по поселкам был. Деревни горели, тайга горела.

— Ну, правда, видела такое.

— Это от моего дыхания воздух отравой стал и люди умирали.

— Как так? Скажи хоть, как тебя зовут. Хочу твою сказку послушать.

— Имя Сяярысь в детстве мне дали за то, что белые камешки из речных моллюсков я собирал. Мать убили, отец женился на другой женщине из племени Пор [5], а у той женщины — дочка. Мать ее в шаманки растила, всяким вещам обучала. Сестра меня невзлюбила, не задалось у нас житье. Что ни день, то ссоры. Пока все в родительском доме жили, меня терпели. Потом короткая война между племенами Пор и Мось была.

— Про это помню. — Мань-Ёорын-Аги говорит. — Мне пятнадцать солнц тогда минуло.

— Мне было чуть больше, когда воевать всех мужчин позвали. В первый же день угораздило в плен к Мось попасться. Думал, отца порадую, матери скальпы врагов принесу, да куда там… В опале не заметил, как три солнца у чужих людей в собачьем сарае прожил — так плохо было. Работал от зари до потемок, ел раков летом, зимой подачками от хозяев перебивался. Война вскоре кончилась, а я так истался у Мось слугой.

Не слишком давно было мне видение. Одну ночь перья пестрые снились. Другую ночь глаза-огни горящие снились. На третью ночь сова прилетела. То была не та сова, что в лесу живет и криком детей пугает. Другая сова, не наш. Она смотрела глазами моей сестры-шаманки. Прилетела, села у собачьего сарая и сказала голосом человека: «Нет дороги вверх, нет дороги вниз, с кем живешь — погубишь сотню взамен одного. Будешь расти и будешь уменьшаться, целый только одной половиной. Мерзнуть тебе вечно и идти вслед за огнем, что постоянно убегает.» Так сова сказала и улетела.

А потом я заболел тяжело, и все Мось в той деревне друг за другом болеть начали. Только я вскоре выздоровел, но в других поселках такая же болезнь началась. Олени падали каждый день, люди не успевали их тела и тела родственников из поселка выносить. Из-за того стали нам волки сильно досаждать — остатки оленей перетаскали, а потом сами болеть и падать в лесу начали. Та семья, которой я служил, три стойбища сменила. Болезнь бежала по нашим следам быстрее собаки, летела быстрее сокола. Куда ни придем — везде нас находит. На третий раз, когда жгли деревню, я потерялся. Или меня потеряли на пожаре. Все ушли, я один проснулся в груде пепла. Нашел одежду, нашел оружие, собрался и пошел, куда глаза глядят. Все над словами шаманки-совы думал. Видать, в ту ночь она мне куля[6] дала, чтобы я делал других людей больными. Снять куля может только великий шаман, сильный шаман. В племени Мось слугу никто лечить будет, а обратно к народу Пор мне возвращаться — погубить свою же семью. Любой, кто в плен попал, для родных становится как мертвый.

От людей Мось я много слышал о богатырше, что сносит головы одним ударом железа и не боится огня. Пасть в бою — большая честь, так что я сразу же пошел искать твой дом, хозяйка. Убить себя или умереть в плену — позор для сына племени Пор. Души [7] самоубийц блуждают, на них нападают духи. Да и я оказался слишком труслив, чтобы самому лишить себя жизни. Еще, наверное, меня ищет сестра, чтобы отвести на суд племени и казнить как предателя. Если ты убьешь меня прямо сейчас, мои души отправятся в Верхний мир, в дома Великих людей. Никто больше не будет болеть, а у тебя появится новый скальп, нанизанный на шнурок под крышей. Ты сделаешь из него оберег и беды будут обходить тебя стороной. Бери саблю, руби мне голову и ни о чем не думай.

— Нехорошая, тяжелая твоя сказка. — говорит Мань-Ёорын-Аги, вставая с нар. — Что уж мне с тобой делать. Поступлю, как просишь.

Сяярысь-Хум прямо посередине дома, на лапнике, ногами ко входу лежал. Мань-Ёорын-Аги в сени вышла, взяла саблю гостя и дверь открыла, дом от запаха крови проветрить.

В тот же миг залило все вокруг пламенем света, напахнуло травой и запахом потухших молний. На улице заря настала. Солнце в этот раз решило с западной стороны неба подняться, как нынче не бывает. Везде стало светло. За время разговора кончилась пора сумрака и долгих дождей. Весь лес и луг у домика на сваях водой по середину голени затопило. В воде заря отражается, рыбы из берегов реки вышли и в траве прямо под домом плавают, точно птицы в небе.

Постояла Мань-Ёорын-Аги на крыльце, подивилась, вернулась в сени. Достала саблю закопченную, села рядом с мужчиной. Сколько раз занесет — столько раз и отпустит. Пропала сила в руках, нет удара. Сяярысь-Хум глаза закрыл, молча лежит. Ветер с улицы его волосы треплет. Лицо молодое у парня, больно красивое. Почти женское лицо. В темноте дождливой ночи, да в копоти не разобрать было, что за гость явился. Вот уж слезы по щекам Мань-Ёорын-Аги покатились, дрожит девушка. Размахнулась — и вогнала саблю на короткий вершок [8] в бревенчатый пол. Легла рядом, заплакала. Стольких людей за короткую свою жизнь убила — трижды всех пальцев на руках не хватит пересчитать. Сильных людей, бесстрашных людей. А одного труса убить не смогла. Сердце болит, руки опускаются. Ну разве может женщина песни, женщина сказки так поступать? Конечно может.

С воем выбежала Мань-Ёорын-Аги на улицу, прыгнула прямо с крыльца в воду, и давай рыб руками ловить, да во все стороны разбрасывать. Сама плачет, ругается — вода от ее крика па́ром пошла, закипела. Караси, да налимы, да плотва, да всякая мелочь речная, сварились, всплыли вокруг ее ног. Только тогда девушка успокоилась. Выловила рыбу, пошла к дому.

— Так и есть, что ты свою жизнь мне в руки отдаешь? — спрашивает Мань-Ёорын-Аги, одежду в сенях выжимая. — Подвоха в том нет?

— Нет подвоха, все честно сказал.

— Поверю, ладно. А правда ли то, что твоя сестра-филин тебя ищет?

— Если жива она, то ищет. Если мертва — нет ей охоты до меня. Ты сама-то как, не боишься от меня заболеть? — Сяярысь-Хум спрашивает.

— Не боюсь. Я всех духов болезней знаю. Они меня боятся и не трогают. Твой куль тоже не тронет.

Вернула саблю в ножны Мань-Ёорын-Аги, бросила в руки человеку на лежанке.

— Не спеши с кончиной. Помереть ты еще успеешь, а мне человек в доме нужен. Мы с тобой хитрее сделаем.

Перевернула Мань-Ёорын-Аги гостя на бок и отрезала ему черные косы по самые лопатки. Плети срезанных волос в очаг кинула, пеплом засыпала, огонь разожгла. Тот же час черный дым и запах кислятины из очага повалили. Визг страшный поднялся — куль Сяярысь-Хума почти всей своей силы лишился. Держался теперь всего за один волос на голове парня. Хозяйка дома, верно, знала толк в лечении и колдовстве.

 

В тот день Мань-Ёорын-Аги мужчине всю его одежду и вещи отдала, постелила у очага шкуры. С тех пор остался Сяярысь-Хум у героини дома жить. Пока нога не зажила, все больше хозяйством занимался. Где одежду починит, где посуду сделает, где еду приготовит, а где и ворох нитей для сетей сплетет. Нет такой домашней работы, что не сумеет он выполнить — девчонки из дальних деревень ругались бы от зависти.

Когда вода с лугов ушла, Мань-Ёорын-Аги на реку ходит, в лес, к людям Мось ходит торговать. Всегда груженый нарт домой тащит. Хозяйка вернется — Сяярысь-Хум тут как тут, уже ждет ее. Дома убрано, снасть приготовлена, еда на очаге варится, в коробах рукоделие лежит. Только девушка в сени — тот на стол мужской и женский ножи кладет [9]. Вечерами оба на санквылтапе [10] играют, поют, гадают на костях. Мань-Ёорын-Аги с мужчиной во всем советуется. Тот не по годам умный оказался, будто три людских жизни жил. Порой вздумается парню слезы лить во сне — девушка ему песни тихо поет, по голове гладит. Косы заплетать да делать украшения из монет мужчина тоже на все руки мастер был.

Днем Сяярысь-Хум редко из дома выходил. Далеко ли уйти человеку с ногой переломленной? Когда все же он выходил, луговые ягоды и травы собирал, пока Мань-Ёорын-Аги в лесу промышляла. Отрастают понемногу его волосы, вновь растет вместе с ними куль болезни. Нет той силы, чтобы драться или охотиться, в руках у Сяярысь-Хума. От тяжелой работы куль, за плечами сидящий, его начисто выжимал. Намается парень за день с речными камками [11] — к вечеру совсем бескровный становится. Весь следующий день холодный, почти мертвый лежит. Сердце тихо-тихо бьется. Мань-Ёорын-Аги парню волосы чаем промоет — тому полегчает до следующего раза.

Наступило время шумящей травы, самое жаркое время. Зажила совсем нога Сяярысь-Хума, сняли повязки и лыжные посохи. В реках появилась стерлядь-карай, друг хозяйки теперь сутками на рыболовном затворе [12] пропадает, когда домашняя работа кончается. По чашке в день собирает речных моллюсков и белые камешки из них достает. Стали рыбу на зиму заготавливать, Сяярысь-Хум поправился за то время. Мань-Ёорын-Аги нет-нет, да и начнет смеяться:

— Каков богатырь, на толстую женщину похож.

— А ты на мальчика с хоопси-агм [13]. — отвечает Сяярысь-Хум. — И грудь у тебя меньше моей.

 

Так бы и дальше спокойно жили, если бы один раз Мань-Ёорын-Аги другу не пожаловалась:

— Сяярысь-Хум, мне перья пестрые всю ночь снятся. К чему это?

— Точно не к добру. — отвечает тот. — Мягкие перья, бесшумные?

— Правда, как раз такие.

— Плохо дело. — говорит Сяярысь-Хум. — Значит, моя сестра-сова меня ищет. Три дня сорку есть до того, как Манквла [14] сама к нам явится. А если явится — никому из нас не жить. Кожа ее холодна как лед. Женщина-сова ни огня, ни оружия не боится. Стрелы она на лету ловит и наконечники им ломает. Сабли раскалываются в острые щепки от удара о ее доспех из черной кожи. Моя сводная сестра даже тебе противник не по силам.

Пригорюнилась Мань-Ёорын-Аги, совсем невеселая на нарах сидит. Парень это заметил, и говорит ей:

— Рано тебе погребальные песни придумывать. Я догадался, что сделаем.

После чего послал Мань-Ёорын-Аги на быстрых ногах, с легким нартом, сбегать в деревню Мось. Сказал купить сукна теплого и белой кожи выделанной, после чего сразу же домой бежать. Мань-Ёорын-Аги в точности исполнила все, как велели.

Разгрузил нарт Сяярысь-Хум и за работу принялся. Из синего сукна сшил парку широкую, женскую. Из белой кожи сшил кисы [15] до колен. Штанов пару сделал черных. День и ночь шил — не спал, пальцы смозолил — так старался. Всю готовую одежду в сундуки спрятал.

Мань-Ёорын-Аги утром проснулась и говорит:

— Сяярысь-Хум, мне глаза ночью повсюду снились.

— Птичьи глаза, точно огоньки горящие?

— Правда, как раз такие.

— Точно к нам в гости моя сестра пожалует. Пойдем готовиться.

Взяли из дому котел, пошли вдвоем на реку. Помолились перед идолом Вит-Ялпын-Ойки [16], хозяина всех ручьев, ключей и малых рек. Самую лучшую часть улова Сяярысь-Хум ему оставил и говорит:

— Десять, таких как наш, котлов воды у тебя возьмем.

Стал вдвоем с Мань-Ёорын-Аги воду из реки черпать. Льют и льют ковшами в котел, а тот медленно-медленно наполняется. Когда до краев долили, едва ношу до дома дотащили — таким тяжелым показался. А там уж и ночь быстро наступила. Сяярысь-Хум подругу уложил, сам сел воду на суп для гостей кипятить. Всю ночь в очаг дул, замаялся дрова подбрасывать — не кипит, и все тут. Только под утро пар пошел. Сяярысь-Хум вяленой икры пару ложек в воду кинул и стал подругу будить.

— Вставай, — говорит, — гости вот-вот нагрянут.

Мань-Ёорын-Аги вскочила, принялась на стол накрывать. Сяярысь-Хум тем временем достал новую одежду из сундуков, на себя надел. Все хорошо сшито, как раз в пору. На шее длинная нитка бус из речных камней сверкает. Волосы парень водой смочил и все в костяной муке вывалял — точь-в-точь седые стали. К концам их две прорезные монеты прицеплены.

— Ну как я теперь? Красивый?

— Да уж… не то слово. — и врать Мань-Ёорын-Аги не хочется, и смеяться не хорошо.

Подняли вдвоем котел с очага и кое-как на стол втащили. Стол скрипит, еле держится.

Мань-Ёорын-Аги на улицу сбегала, нарвала сырой травы и бросила в очаг. Сяярысь-Хум закрыл подпотолочное окошко, щели в доме заткнул, стал трубку раскуривать. Дым густой, точно молоко, весь дом заполнил — пальцев на руке и лиц друг у друга не видать. Мань-Ёорын-Аги больше кашляет, чем дышит. Сяярысь-Хум говорит:

— Будут чего гости спрашивать — про то, что я тут прячусь, молчи. Чепухи наври им какой-нибудь. Главное, уговори за стол сесть. Если вдруг я тебя за шиворот дерну — не пугайся, сожмись в комок, руки и ноги согни. Сделай, как я сказал, и все хорошо будет.

Только договорили, как распахнулась дверь дома и три женщины Пор вошли. Сяярысь-Хум отвернулся, сгорбился и капюшон парки на голову накинул — только низ лица и белые волосы видно. Мань-Ёорын-Аги быстро за гостями дверь прихлопнула, чтоб дым не вышел.

— Кхах-кхах, — кашляет старшая женщина, мать шаманки-совы, — в какой дом ты, дочка, меня привела?

— В тот самый дом, где предателя нашей семьи укрывают. — старшая сестра Манквла говорит.

— Эй, хозяйка! — кричит ее младшая сестра. — Не ты ли здесь нашего брата Сяярыся прячешь?

— Какого еще брата, о чем вы речь ведете? — спрашивает Мань-Ёорын-Аги. — Никого я с таким именем не знаю.

— Врешь, у тебя он прячется. — Манквла, ледяная женщина, говорит. — Дохлый такой, с глазами больными. Я везде летаю, все вижу. Видела как человек, на него похожий, у твоего дома траву собирал.

— Не знаю я, говорю же, таких людей! — только и разводит руками девушка. — Ни дохлых, ни больных ко мне в дом не заносило.

Женщины принюхаться пытаются — дым им весь вкус, все обоняние отбил. Не найти в нем запаха парня.

— Никак к моей стряпне принюхиваетесь? — улыбается Мань-Ёорын-Аги. — Садитесь рядом, будете гостями. Уж очень вовремя я икорный суп сварила.

Сяярысь-Хум это слышит, да тихо в рукав посмеивается. Женщины Пор как про икорный суп услыхали, тот же час отыскали ящики и к столу с котлом подсели. Мань-Ёорын-Аги всем в посуду разлила. Сидят четыре женщины, на тарелки дуют, и пятая — седая — за спиной у Мань-Ёорын-Аги, на нарах.

— А это кто там сидит? — спрашивает Манквла, и на Сяярысь-Хума указывает.

— А… это бабушка моя. — говорит Мань-Ёорын-Аги. — Долго ко мне добиралась. Из краев Ненцев, из краев Коми. Совсем плохо говорит по-нашему.

Сяярысь-Хум только кряхтит с ухмылкой.

— Кого ты обмануть пытаешься? — опять говорит шаманка. — Нет у тебя родственников, Мань-Ёорын-Аги, все об этом знают.

— Так то не родная моя бабушка, а добрая женщина, что нашла меня, выкормила и здесь жить оставила. — хитрит хозяйка.

— Ха, вроде ты взрослая девка, а не ведаешь, что тебя гагара Лули сюда из Дальней земли на белых крыльях принесла. — говорит мать шаманки. — Отвечай по-хорошему: кто эта седая женщина, что сидит рядом? Уж не тот ли, кого мы ищем, в женские вещи переодетый?

Тут Сяярысь-Хум одним прыжком вскочил на стол, сдернул капюшон и крикнул:

— Сына своего приемного ты нашла и смерть свою, с прорезными монетами в волосах!

Схватил он Мань-Ёорын-Аги за шиворот, дернул вверх — та согнулась — и ногой котел с кипящей водой перевернул. Весь дом десятью котлами кипятка залило. Мать совы-шаманки и крикнуть не успела — где сидела, упала мертвой, только пар да треск пошел. Водой ее тело через двери дома вынесло. Сестры только успели двумя налимами обернуться, как тот же час сами погибли. Не стало шаманки Манквлы с ледяной кожей.

Один только Сяярысь-Хум с Мань-Ёорын-Аги под мышкой на столе стоит. Смотрит, как дым и остатки воды из лиственничного домика на сваях вытекают. Куль болезни совсем почти окреп, вздохнуть ему легко не дает — по́том прошибло парня.

Стали порядок после гостей наводить. Мачеху парня Мань-Ёорын-Аги оттащила от дома подальше, сняла с нее все колдовское убранство, забросала тело валежником и сожгла по обычаю людей Пор. Много заговоренных шкурок зверей и птиц у нее оказалось. Девушка их все с собой взяла. Сяярысь-Хум дома тем временем подобрал с пола двух налимов, которыми его сводные сестры обратились, и съел их, пока прибирался.

Ночью решили хозяева гибель сестер и мачехи отпраздновать. Отгородили занавеской в углу у дверей лавку, постелили мягкие шкуры, вместе легли. Горячо дышат, ласкают друг друга. Долго развлекались — оба выдохлись наконец. Девушка на парне пластом лежит, тот ее обнимает.

Только Мань-Ёорын-Аги дремать начала — что-то не то ей с Сяярысь-Хумом мерещится. Будто не он это на шкурах под ней лежит, а куль болезни о девяти хвостах, о девяти кишках, о девяти лапах. Крепко ее сжимает, вот-вот задушит. Вскрикнула Мань-Ёорын-Аги, из-под рук Сяярысь-Хума вылезла, отодвинулась.

— Что такое? — тот спрашивает.

В неровном свете очага темные тени с глазами Мань-Ёорын-Аги шутки шутят. Все девушке кажется, что не человека, а куля она только что тискала. Схватила Мань-Ёорын-Аги свой нож со стола, прыгнула на парня и отсекла тому волосы второй раз по середину шеи. Пучок в огонь бросила — Сяярысь-Хум вдруг как взвоет не своим голосом, будто не волосы ему, а кожу рассекли. Дернулся было, да так и остался лежать. Сердце его замолчало.

Мань-Ёорын-Аги тот же час нашла в вещах траву и ткань для умываний, быстро сделала чай на огне. Начала парня смоченным платком растирать. Сильно, до красноты тело Сяярысь-Хума растерла, тот не просыпается. Смотрит девушка — под потолком светло. Семь блестящих огоньков в воздухе плавают. Мань-Ёорын-Аги их все в ладонь собрала и вдохнула, как дым от трубки. После села рядом с мужчиной, стала его своим молоком поить. Сама все песни поет повивальные, точно в доме кто-то родился. Только тогда Сяярысь-Хум дышать начал, вновь теплым стал. Те огни, что Мань-Ёорын-Аги собрала, снова все его были.

 

Долго ли Сяярысь-Хум спал, коротко ли, в шкуры укутавшись. Утром проснулся. Стал перед открытой дверью одеваться, а девушка глядит на него и спрашивает:

— Что за белые пятна у тебя по шее и рукам пошли?

Смотрит Сяярысь-Хум на свои руки: и вправду пятна. Местами кожа точно шкура белого оленя стала — мышцы и сухожилия насквозь видно.

— Не пойму, откуда такое. Вчера утром еще не было.

— Ты что-то плохое сделал.

— Да плохо ли, разве, своих врагов убить? Ты ведь героиня, сама знаешь.

— Нет, ты не по обычаю сделал что-то. — говорит Мань-Ёорын-Аги. — Вспомни, где волей наших богов попустился.

Думал Сяярысь-Хум, думал-думал, наконец говорит:

— Вчера ты мачеху мою сжигать ходила. Я тем временем подобрал с пола и съел тушки налимов, которыми мои сестры обратились.

— Не по уму ты поступил. — отвечает девушка. — Надо было и их сжечь по обычаю твоего племени, пусть уж и убивать они нас вчера приходили. Теперь каждый, кто увидит эти пятна, будет знать, что ты с сестрами сделал.

Парень так и грохнулся на лавку, сидит мрачнее ночи. Кадык побелевшими ладонями трет.

— Может, ты помнишь, что было со мной вчера ночью? — у Мань-Ёорын-Аги спрашивает.

— Был последний раз, когда тебе волосы срезали. Третий раз их срежем — умрешь совсем, куль все твои души отнимет.

Сидит Сяярысь-Хум, локти в колени упер, руками лоб держит. Глаза его точно две медных пуговицы. Ну а как тут быть? Любой за голову схватится. Мань-Ёорын-Аги видит, и говорит:

— Рано песни погребальные сочиняешь. Я догадалась, что сделаем.

— И что ты надумала?

— За горизонт, в край живых растений пойдем. Я про эти места много сказок от людей Мось слышала. Их шаманы называют те места землей Лекарств, они на два мира дальше вверх, чем мир людей, находятся. Там живут мудрые люди, тебя вылечат.

Собрали вещи, взяли еды, одежды, инструмент кое-какой. Шкурки мачехи Сяярысь-Хум сложил за пазуху. Перед дорогой Мань-Ёорын-Аги помолилась у очага отцам пеших и речных дорог, чтобы послали попутчика. Отпустила в дым над тлеющим костром легкое перышко — его в трубу очага унесло. То был хороший знак.

Вышли из дому, отправились через луг к реке. Сяярысь-Хум поставленные камки из воды достал, всю до одной попавшуюся рыбу выпустил, снасти сложил на берегу. Вдруг оба видят — идет лодка из верховья реки. В лодке один мужичонка сидит, ростом точь-в-точь с вершок. Помахали руками — тот пристал к берегу.

— Куда путь держите? — их спрашивает.

— В дальние земли идем. Туда, откуда берегов горизонта не видать. — говорит Мань-Ёорын-Аги. — В землю Лекарств идем.

— А кто ж у вас больной такой? — посмеивается человек в лодке. — Или вы шаманы оба? Ты вроде не хвораешь, да и товарищ твой здоровее двух людей вместе взятых.

Сяярысь-Хум расстегнул пуговицы на воротнике своей синей парки, показал белые пятна на руках и шее. Маленький человек остерегся что-то парню отвечать. Понял, откуда у него такие отметины.

Погрузились все в лодку, плывут. Долго ли, коротко ли — река крутой поворот вверх, на юг сделала. Тут уж разошлись их дороги с человеком. Мужичонка в лодке своей дорогой отправился, а люди дальше на север, на восток пошли.

 

Зашли в совсем дальние леса, незнакомые. Мимо брошенные стойбища попадаются, большие кострища и много костей человеческих.

— Нехорошее то место. — шепотом Сяярысь-Хум подруге говорит. — Здесь, должно быть, лесные великаны, менквы[17] живут.

Ай, дурак, зачем помянул! Вот уж на дороге высоченная тень показалась, где раньше только пустое место между деревьями было. Обернулась тень вокруг себя — как есть, менкв оказался.

Руки до колен длиной, ладони точно шесты-распорки под пологом юрты, голова с острой макушкой и тонкими волосами. Брови тяжелые, безволосые, с двумя длинными волосинками на каждой. Глаза-огоньки в полумраке горят, кожа бледно-зеленая с бурыми пятнами. Одет менкв только в кожаную шапку с каменными подвесами да в юбку из шкур.

— Кого дурные ноги в здешние места занесли? — скрипучим голосом спрашивает, точно дерево на ветру раскачивается. — Уж сколько лет живу, а впервые вижу, чтоб добыча сама в капкан лезла.

— Ты молчи впредь, а сейчас не делай ничего. — Мань-Ёорын-Аги мужчине шепчет. — Я все гладко сделаю, мне он вреда не причинит. — а сама клинок из ножен медленно тащит.

— Погоди ты в драку лезть, успеешь саблей намахаться еще! — в ужасе отвечает Сяярысь-Хум. — Сама же знаешь, что они людским оружием — с великих воинов снятым оружием — свою одежду чинят, равно как мы иголками!

— Попробуй-ка ты в руках добела раскаленную иголку подержать.

— Ой голова твоя пустая, ой глупость ты совершишь…

Оттолкнула девушка мужчину, выхватила оружие, с криком побежала на менква. Сяярысь-Хум только успел ее за капюшон схватить — с клочком белого меха в руке остался. Пока Мань-Ёорын-Аги бежала, сильно дышала на железо. Клинок ярче масляной лампы загорелся, такой горячий стал. Менкв пригнулся, руки развел, чтобы людей схватить, девушка у него промеж ног по земле прокатилась. Схватилась за край юбки, взобралась тому на спину и давай горячей саблей по шее и голым плечам сечь.

Менкв на то и лесной человек, что тело его Топал-Ойка[18] из лиственницы сделал. Холодным металлом таких людей резать толку нет — руки на место прирастают, ноги на место прирастают. То ли дело огнем жечь или раскаленной саблей рубить. Такие раны не заживут уже.

Взвыл менкв, заорал дурным голосом. Горящие щепки и искры во все стороны летят, кровь-смола на землю брызжет. С Мань-Ёорын-Аги на плечах ломанулся в чащу, сшибая деревья. Сяярысь-Хум достал из-за пазухи шкурку черноголовой чайки, обернулся птицей, взлетел под облака, вслед за ними направился.

Ругаясь, выбежал менкв к болоту с морошкой и ягелем. Два шага шагнул, на третьем по колено в топком месте увяз. Мань-Ёорын-Аги за его волосы держит и спину сечет, уж живого места не осталось. Только хотела спрыгнуть — менкв руку за спину закинул и крепко схватил ее.

— Уж теперь не сдобровать тебе, сестра медведя, сестра горностая[19]. — говорит, и все сильнее в пальцах Мань-Ёорын-Аги сжимает.

Видит Сяярысь-Хум с высоты: дело плохо. Сделал круг над менквом, сбросил в воздухе шкурку чайки, спрыгнул неподалеку на моховую подушку. Присел на корточки, сунул руки в сырой мох, добрался пальцами до воды. Поймал воду, начал на себя вверх тянуть, точно веревки прозрачные. Вся вода вокруг него столбами встает, точно деревья, не растекается. Много так воды из болота вытянул. Глядит: менкв на глазах засыхать начал, потемнел, уже весь стоит в трещинах, ветром его качает. Совсем Сяярысь-Хум его без воды оставил. Мань-Ёорын-Аги почти задохнулась в его ладони. Парень ей кричит:

— Подуй ему в лицо!

Мань-Ёорын-Аги, уж вся сжатая, выдохнула последний воздух из легких в лицо менкву. Тот же час вспыхнул он, из сухой лиственницы человек. Загорелся, черным углем облетать стал. Сяярысь-Хум завязал пучок воды в крепкий аркан, набросил менкву на руку, дернул — отвалилась обгоревшая рука, упала Мань-Ёорын-Аги в мох. Подобрал парень девушку, взвалил на себя, вынес из болота. Всю воду, что столбами встала, вернул обратно в трясину.

Как отдышалась Мань-Ёорын-Аги, поблагодарила парня, пошли они дальше. Сяярысь-Хум себе и девушке из бересты две маски[20] вырезал, чтобы лесные люди им больше не докучали. Прежде того капли золотой смолы, что менкв ронял по дороге, все подобрал до единой. Сделал Сяярысь-Хум из них очелье и украшения для кос с блестящими желтыми камнями, подарил девушке. Мань-Ёорын-Аги на голову наденет — сияют ее темно-русые волосы, точно золотой факел. Светло и тепло от них, девушка радуется.

 

Долго ли шли, коротко ли, наступила ночь. Солнце упало за горизонт, Луна мутным глазом из-за макушек далеких гор выглянула. Воздух тяжелый и плотный стал, точно загустевший кисель из жил. Все темно-синей поволокой накрыло. Холоден ночной воздух, пар изо рта у людей валит. Мань-Ёорын-Аги дрожит вся, под руку товарищу забилась. Идут парень с девушкой по тропе — из-под кисов Сяярысь-Хума тени черными головастиками выныривают и разлетаются по земле в разные стороны.

— Ты чего зубами стучишь? — Сяярысь-Хум спрашивает.

— Ночь настала, воздух густой да холодный. Я ничего не вижу

— Как так ночь? — не понимает тот. — Глаза твои тебя подводят. Вроде же еще только сумерки.

Девушка глядит на Сяярысь-Хума и волосы у нее на голове дыбом встают. У того зрачки поблескивают в темноте, как у филина, и пятна на шее слабо светятся. Сила сестер-шаманок жива все еще.

— Знаешь, где мы? — Сяярысь-Хум говорит. — Мы по дну Ярти-реки[21] идем. До Земли Лекарств еще один мир минуть осталось. Там, где ходят по горячим камням, как по мху.

— Но Земля Огня далеко впереди еще, а пока хорошо, если из Воды живыми выберемся.

Волны высоко над верхушками сосен синее небо качают. Ночные птицы и духи между ними парят, словно во льду застывшие. Мимо молча проплывают огромные рыбы с пустыми бельмами глаз. Луна слабо-слабо светит. Двое идут по подводному лесу, парень девушку за плечо держит.

Из-под кисов Сяярысь-Хума тени вылетают, и вылетают. Встают, вырастают из земли, уже с ладонь, уже по колено, уже по пояс ростом. Тащатся темными лентами вслед за людьми. Сто восемь духов, сто восемь кулей по их следам идут. Мань-Ёорын-Аги оглянулась — тут же и накинулись на людей. Сяярысь-Хум девушку в охапку, и побежал, что есть силы в ногах. Та вывернулась у него на плече, саблю схватила, и сечет духов на лоскуты. Тридцать шесть голов кулям сняла.

— Как нога твоя? — парня Мань-Ёорын-Аги спрашивает.

— Слабеет нога, не могу быстро бежать.

— Поищи хорошо, у тебя должны быть шкурки мачехи Манквлы.

Сяярысь-Хум достал из-за пазухи шкуру щуки. Накинул на себя, рыбой обернулся, Мань-Ёорын-Аги желтым камешком лиственничной смолы сделал. Взял тот камешек в зубы, поплыл вперед быстрее любой рыбы. Кули в затылок дышат, нагоняют. Один за хвост уцепился — порвал шкурку щуки в клочья. Выронил Сяярысь-Хум желтый камень смолы, обратился тот девушкой. Парень ее опять в охапку и на плечо, опять бегут. Мань-Ёорын-Аги саблей кулям так головы и рубит. Срубила еще тридцать шесть голов, снова парня спрашивает:

— Как нога твоя?

— Слабеет нога, не могу быстро бежать.

— Поищи хорошо, у тебя должны быть шкурки мачехи Манквлы.

Сяярысь-Хум вынул из-за пазухи пятнистую шкуру полоза. Набросил на себя, обратился змеем, Мань-Ёорын-Аги сделал желтым камешком смолы. Тот камешек в зубы — и заструился пестрой лентой по земле. Кули в затылок дышат, нагоняют. Один за хвост уцепился — порвал шкуру полоза в клочья. Выронил Сяярысь-Хум желтый камень смолы, обратился тот девушкой. Парень ее снова в охапку и на плечо, снова бегут. Мань-Ёорын-Аги последним тридцати шести кулям головы поснимала.

Утомились оба, вышли из леса к пустому гладкому месту, сели. Только отдышались, слышат — будто сталь тихо звенит. Обоих в сторону понесло куда-то. Вдруг Сяярысь-Хум как подскочит, да как закричит:

— Что за дураки мы с тобой! Такое плохое место для отдыха выбрали!

— Что не так? — девушка спрашивает испуганно.

— Да на речном змее Энтапе[22] мы с тобой сидим!

Только оба соскочить хотели — вздыбилась темная земля под ногами, буграми заходила. Черная стальная чешуя зазвенела. С визгом и шипением поднял голову великий змей Энтап, что спал на дне Ярти-реки. Реки все миры на части делят. У каждой свой сторож есть. Чтобы из одного мира в другой попасть, с ним воюют или договариваются, иначе не выйти живым на другой берег. Ярти-река насквозь через все ближние миры с юга на север течет, она самая длинная. Все земли, по ней идя, миновать можно.

Побежали люди по черному телу змея к кончику его хвоста. Тот все изгибается, в кольца сворачивается, хочет обоих сбросить. Густые облака мертвой воды со дна от его тела поднимаются, Мань-Ёорын-Аги с каждым вздохом дурнеет. Только к самому хвосту подбежали — Сяярысь-Хум девушку на руки, сам черноголовой чайкой обратился. Встрепенулся змей всем телом, дернул кончиком хвоста — обоих на сотню саженей вверх подбросило. Взлетел Сяярысь-Хум, пробил насквозь клювом волны Ярти-реки.

Со свистом обоих в первый Верхний мир, на Землю Огня выметнуло. Жар там стоит нестерпимый, хоть ни Луны, ни Солнца в тех краях век не видать. Не цветут там травы, не растут там деревья, не поют там птицы. Край духов и живых камней это, что за порядком во всем мире смотрят. Мать их — Соврып-Эква [23], женщина-лягушка.

У Сяярысь-Хума тот же час дотла перья обгорели, обуглилась шкура чайки. С грохотом упали оба в черный прибрежный песок.

Очнулся Сяярысь-Хум на берегу. Руки болят, ноги болят, голова — что бочка. Горячо всему телу от палящего воздуха, пот течет в три ручья. Вспомнил, что когда на падал, желтый камешек смолы выронил. Искал-искал его в песке — едва нашел. Промыл в воде, стал камень девушкой. Мань-Ёорын-Аги после той мертвой воды, что речной змей выдыхал, лежит как мертвая. Сяярысь-Хум ее растирает — не просыпается, лицо умывает — не просыпается. Ничего у них нет с собой, чем умирающего спасти можно. Парень все сердце себе измучил. Сел на колени, прижал Мань-Ёорын-Аги к себе. Из глаз слезы катятся, по лицу пот течет. Нет больше той, что звонко пела, смеялась и гадала на костях. Не свить птичке-камышовке гнезда в тростнике, не вывести птенцов. Не взойти по утру ясному Солнцу, не разлиться стылым ручьям по весне водой.

Долго так на берегу сидел, раскачиваясь, все горевал. Мань-Ёорын-Аги в приоткрытый рот капли катятся. Тут вдруг Сяярысь-Хум услышал — тихо-тихо девушка дышит, как ребенок во сне. Та вода, что слезами и потом с него катилась, живой была. И теперь не пропала сила сестер-шаманок. Сбросил парень с себя парку, скрутил в узел и выжал малицу, чтобы вода потекла. Той водой Мань-Ёорын-Аги напоил, смочил ей лицо. Девушка проснулась, снова живет. Сяярысь-Хум ее, как кошка котенка, всю расцеловал.

— Жива, жива красавица, золото мое…

Поднял на руки, понес дальше, за горизонт, по Огненной Земле. Воздух той земли ровно как в бане, душный и тягучий. Небо черное, только земля под ногами и скалы вокруг огнем светятся.

Встретился на огненной дороге им местный пупыг[24], стал с расспросами приставать. «Куда вы идете», да «куда вы идете». Сам мелкий, Мань-Ёорын-Аги по грудь, черный, точно головешка, на тонких оленьих копытцах. Не женщина он и не мужчина — духи-слуги детей делать не могут.

— Идем в края, откуда берегов неба не видать. — отвечает девушка.

— Я знаю, где это место. Моя хозяйка знает, где это место. Она хочет вас видеть. Большую честь нам окажете, если в гости придете.

У Сяярысь-Хума в горле пересохло, глотка огнем горит.

— Есть ли у юрты твоей хозяйки колодец с чистой водой? — спрашивает.

— Конечно есть. И колодец есть, и все вообще есть. Даже такие штуки, каких ты не видел никогда.

Подумали немного, решили к хозяйке Огненной Земли идти. Запасы почти кончились, чистой воды взять негде, а тут аж целое божество в гости зовет. Пупыг их проводил. За одну каменную глыбу спрячется — из-за другой выйдет. Идут, идут… Сяярысь-Хум уставать начал. Пот течет с него в три ручья, слезы по лицу, как в мороз, катятся. Кожа потемнела, глаза ввалились. Мокрые следы от его кисов на горячей земле шипят и тут же паром исходят. Одежда на парне болтается, будто не по размеру.

— Не нравится мне, как ты выглядишь. — Мань-Ёорын-Аги говорит и с рук парня спрыгивает. — Береги силы, скоро на постой придем.

Так дошли до юрты великой женщины, хозяйки Огненной Земли.

Стоит посреди пустого места с жилами горящей земли большая юрта. Высотой до макушек деревьев бы достала. Маленькая деревня в ней поместится. Шестью черными кожами крыта, семью черными кожами крыта. Не водится рядом с людьми таких зверей, чтоб можно было с них такие большие кожи снять.

Рядом со входом два пупыга о четырех руках стоят. Приподняли рогатинами длинный полог над входом, впустили гостей. Изнутри юрта еще больше, чем есть, кажется. Пупыгов несметное число ходит, все чем-то заняты. Раньше они людьми были, а после смерти не нашли дороги в Верхнюю землю, дома Великих людей. Всех из Соврып-Эква нашла и в юрте своей вечными работниками поселила.

Проводили обоих к большой комнате, занавесками от прочих отгороженной. Люди вошли — вокруг темнота, ни зги не видать. Обоим в лицо жаром, как от костра, напахнуло. Это вздохнула хозяйка юрты. Разгорелись угли в очаге на полу от ее дыхания, светло стало. Зажглись масляные светильники на стенах. После темноты глаза у людей болят и слезятся.

Сидит на шкурах хозяйка Огненной земли, женщина-лягушка. Взрослый человек едва ли выше колена ей будет. Глаза ее горят, как угольки. Платье ее черно, точно ночь безлунная, косы ее искрами осыпаются.

По бокам сидят на коленях двое ее сыновей. У обоих на головах плюмажи из меха и перьев, богато расшитые малицы. Кожа их красна, точно глина речная.

Соврып-Эква гостям улыбается:

— Долго ли добирались ко мне? — спрашивает.

— Долго, хозяйка тайги, очень долго. — говорит Мань-Ёорын-Аги. — Не к тебе шли, но слуга твой нас встретил. Позвал на постой остаться, гостями быть.

— Как гостей вас и приму. — отвечает женщина-лягушка. — Без плохой мысли ко мне шли, живите в моей юрте сколько надобно.

— Надобно нам лишь запасы пополнить да переночевать. Потом дальше за горизонт отправимся. — говорит девушка.

— А куда ж вы путь держите?

— В землю Лекарств, матушка.

— Далека та земля. По земле не дойти, по небу не дойти. Оставайтесь у меня подольше — не в тягость перед долгой дорогой будет.

Созвала хозяйка пупыгов, накрыли стол. Девушка с парнем еды в дорожную сумку сложили. Сыновья хозяйки все на Мань-Ёорын-Аги смотрят, боятся заговорить с гостьей при матери. Люди сидят, отдыхают, а Сяярысь-Хуму кусок в горло не лезет. Нальет себе в чашку воды, отхлебнет немного — кашлять хочется, такая соленая. Пальцы на руках трещинами пошли, губы рассохлись, пар от кожи идет. Мань-Ёорын-Аги ему говорит:

— Совсем, друг, ты больной стал. Пойдем спать.

Проводили слуги гостей за занавески, постелили шкуры. Сяярысь-Хум едва ноги переставляет, кисы на нем болтаются, как отцовские сапоги на ребенке. Парка одним ремнем на теле держится. Дыханием хозяйки его из стороны в сторону качает, такой стал легкий. Лежать на шкурах ему больно — сидя задремал. Мань-Ёорын-Аги тревожится за парня, не заснуть ей. Легла у входа, чтоб никто за занавески не заглянул, ее не потревожив.

Пока дремали оба, Соврып-Эква позвала сыновей в дальнюю половину дома и говорит:

— Милые мои, большая радость нынче моему сердцу. Пришли двое людей, один из них женщина. Будет кому-то из вас жена, завтра же сосватаем.

— Жена — хорошее дело, — говорит старший сын, — да с ней человек вдвоем. Что с ним делать? Это наверняка его женщина.

— За человека не беспокойтесь. — говорит Соврып-Эква. — Высушу его над очагом, обращу слугой, да и дело с концом. Он здесь все равно долго не проживет, а так хоть лишний помощник в доме появится. Вот тебе и приданое будет сразу вместе с девушкой.

Потом сами тоже спать разошлись. Младший сын женщины-лягушки прокрался в гостевую половину дома, полез за занавески. Мань-Ёорын-Аги вскочила, и тут же за саблю — чуть не наступил на нее в потемках огненный человек.

— Не серчайте, гости, что незваным к вам пришел. — говорит. — Твоему мужу опасность грозит, маленькая теплая девушка [25].

Все им сын женщины-лягушки рассказал, что в мыслях и на словах было у его матери. Мань-Ёорын-Аги только за голову схватилась. Поблагодарила парня, после достала у спящего Сяярысь-Хума из-за пазухи шкурку мыши. Обернулась мышью, выбежала из-под занавески, перегрызла все жилы на хозяйских луках. Пробралась в спальню Соврып-Эквы и выкрала у той длинную острогу геднэ́й, о которой ей младший брат рассказал. Та острога редкая — нет такой вещи, что она не порежет и не проткнет. Собрала быстро вещи девушка, сняла шкурку, подняла Сяярысь-Хума на руки, а тот почти ничего не весит. Как скелет стал, с десятилетнего ребенка ростом. Головы не поднимает, руки почернели, суставы трещат, точно сухие ветки.

— Не бойся за человека, — говорит младший брат, — он оживет, когда холодной воды напьется.

Поблагодарила Мань-Ёорын-Аги сына женщины-лягушки, привязала Сяярысь-Хума к себе платком, разрезала острогой полог занавески и побежала прочь из юрты Огненной земли. Парня одной рукой держит, в другой острогу сжимает. Далеко ли убежала, слышит, нагоняют. Обернулась — целое море светящихся глаз-огоньков за ней следом идет. То пупыги хозяйки тайги были. Одной против такой орды воевать, глупость, что на медведя с ивовым прутом идти. Мань-Ёорын-Аги заговоренную острогу сделала маленькой и в карман спрятала. Обступили пупыги людей кольцом, говорят все на один голос:

— Маленькая теплая девушка, пойдем обратно к хозяйке. Свататься будешь на старшем сыне Соврып-Эквы. Наряд на тебя уже пошит, жених тебя дожидается.

Мань-Ёорын-Аги ругаться готова от злости. Родной человек на руках духом-слугой становится, а ее на свадьбу ведут! И ничего против такой толпы не сделать. Сама не придет — силой приведут.

— Братья мои, — вдруг Сяярысь-Хум говорит, сидя в платке на груди у подруги, — маленькая теплая девушка выйдет сегодня замуж, породнится с Соврып-Эквой.

Мань-Ёорын-Аги чуть не в слезы. Не сберегла парня.

— Но есть одно условие. — говорит тот и глазами-угольками на девушку хитро поглядывает. — В приданое у нее будет столько золота и серебра, сколько шагов вы от юрты нашей хозяйки до этого места прошли.

— Это сколько же? — спрашивают.

— Это очень много. Сосчитаете — ровно столько в приданое девушка получит. Прямо сейчас все свои шаги пересчитайте, чтобы к свадьбе успеть.

Пупыги развернулись и обратно к юрте пошли, только слышно, как на ходу тихо бормочут. Мань-Ёорын-Аги дальше побежала. Добежала до скалы, всадила в нее острогу-гедгэй по самое древко, сапогами в камень уперлась и дернула сверху вниз. Раскололся камень от верха до низа, получился зазор. Девушка в него едва протиснулась. Сразу жар спал, прохладным воздухом повеяло. Смотрит вверх — Луна за горизонт падает, темно кругом.

Убежали люди из Огненной земли и где-то в другом месте наружу вышли. Через ту расщелину, откуда Мань-Ёорын-Аги убежала, так жаром и валит. Быстро зашила девушка ее тонкой рыболовной нитью.

 

За землей Огня, над далекими горами и лесом заря полыхает, точно небесный костер.

На полпути до земли Лекарств люди оказались, на маленьком островке посреди устья Ярти-реки. Такая необъятная вода — горизонта за ней не видать, точно край ее в небо падает. Островок всего же ничего — двадцать шагов в одну сторону, двадцать шагов в другую. Холодная росистая трава на нем растет, черника и два куста ирги. Валуны в одном месте рядком стоят, наверх взобраться можно.

Мань-Ёорын-Аги парня ссадила на землю, положила на бок в речную воду. Сяярысь-Хум почернел совсем, запах от него, как от мяса копченого, дым вверх идет. Тот платок, которым девушка его к себе привязывала, красным от воздуха Огненной земли стал. Умывает Мань-Ёорын-Аги парня, поит свежей водой.

Одежду с него сняла, выстирала. Холоден утренний воздух, туманы стелются по волнам Ярти-реки. Высоко в небе кричат речные птицы, водяную траву у далеких берегов волны колышут.

Медленно человек в себя приходить начал, глаза стали живыми, кожа посветлела. Приподнялся, начал сам пить, будто первый раз в жизни. Мань-Ёорын-Аги отошла недалеко, оставила парня одного, стала ягоды собирать. Слышно только, как рядом шумно глотают.

Сняла свою одежду, сняла обувь, залезла в воду. Вымылась вся с ног до головы песком и листьями. Тут слышит — кусты ирги шуршат. Выглянула потихоньку, глазам своим не верит: Сяярысь-Хум живой-здоровый, как прежде, стоит, пригоршнями ягоды с куста рвет. Вновь сила телу вернулась, на кости мясо наросло. Увидел тот напуганное лицо девушки, рассмеялся, та тоже смеется. Встретились, радуются, стоят в обнимку, греются. Постелили свою одежду сушиться на камнях под солнцем, сами рядом легли. Ни одной живой души на много горизонтов, ни чьих любопытных глаз кругом…

Как солнце на середину дня поднялось, наловили рыбы. Поели, стали решать, что дальше делать. Поднялись вдвоем на валуны с шумящей от ветра травой. Сяярысь-Хум ладонь у лба держит, глядит на то место, где край неба в воду падает, и девушку спрашивает:

— Как там женщина-лягушка говорила? “По земле не дойти, по небу не дойти”?

— Верно.

— Значит мы по воде дойдем.

Мань-Ёорын-Аги смотрит с подозрением, понять не может, что парень задумал.

Спустились с камней, встали на берегу. Сяярысь-Хум волосы в хвост на затылке завязал. Присел, край воды поднял от берега. Руки вверх тянет — вода все выше и выше прозрачной волной над островком встает, поднимается. Вот уже с пригорок выросла, вот с прибрежный холм, вот уж с обрывистую скалу высотой до самого неба стала. У Сяярысь-Хума руки дрожат, ноги дрожат, пот с лица скатывается и вверх капельками летит. Зубы так сильно сжал, что челюсть заболела. Сколько в теле силы есть, всю Сяярысь-Хум волне отдал. Ногами по самые лодыжки в мягкий песок ушел. Так сильно скала из воды над головой давит, обратно вниз растечься хочет. Мань-Ёорын-Аги камень плоский под ноги другу подставила — треснул камень.

Как пошла вода брызгами да бурунами, вниз от самого неба на гладь Ярти-реки парень ее опрокинул. С шумом и грохотом обрушилась водяная скала, побежала от островка к горизонту вперед и во все стороны. С тем же вместе Сяярысь-Хум набрал в грудь воздуха столько, что ребра затрещали, и весь его вслед бегущей волне выдохнул. Подернулась инеем, стала темно-синим льдом речная гладь, точно парка Сяярысь-Хума. От того натянулась вода, будто скатерть встряхнули и расправили. По ней пешком, как по земле, идти можно. Ни кочки, ни ямы нет.

Что есть скорости в ногах, люди побежали. За самый горизонт побежали. Тучи в белом небе золотом и розовой медью переливаются, цветами радужного камня внутри речных моллюсков сияют. Птицы низко парят, почти вровень с людьми.

Вдруг впереди засветлело — длинные тени оба на лед позади себя отбросили. Край земли Лекарств показался. В утренний час она очень близко к горизонту подходит. Так близко, что иной раз перепрыгнуть можно.

— Быстрее! Еще быстрее давай! — говорит на бегу парень. — Прыгать будем!

Только подбежали, оттолкнулись от края горизонта, прыгнули. Сяярысь-Хум руками взмахнул, на самый край земли Лекарств приземлился. У Мань-Ёорын-Аги силы меньше, слабо ото льда оттолкнулась. Только носками сапог землю задела, сорвалась вниз.

— Мань! Чтоб тебя!! — кричит в ужасе парень.

— Вниз посмотри! — откуда-то кричат.

Парень лег на край, глядит — девушка за густую сетку корней дерева, что на земле Лекарств росло, держится. Протянул ей древко остроги, аккуратно наверх поднял.

 

Пошли через густые травы, через теплые цветущие леса. Столько живых растений кругом, столько ни в одном краю людской земли не водится. Деревья с широкими листьями к самым облакам поднимаются и теряются макушками в тумане. По травам-веревкам бегают дивные звери с длинными хвостами. Перья здешних птиц всеми цветами переливаются. Вечное лето в этих краях — холода никогда не наступают. Запах невероятный стоит плотным облаком. Мань-Ёорын-Аги дышит и надышаться не может. У парня же голова от него болит.

Долго ли шли, вышли к лугу. Ручьи по нему бегут и сливаются в широкую реку далеко на западе. На краю луга стоит большой дом. Не то дом, не то юрта богатая. Рядом маленькие дома, крытые большими листьями, точно шкурами. Живут в них невысокие люди с круглыми черными глазами и травой вместо волос. Везде вокруг домов заросли с крупными ягодами, люди их собирают. Через луговые ручьи мостики перекинуты, люди с корзинами по ним ходят, везде тонкие заборы из прутьев стоят.

Пошли двое по пешим тропкам через поселок травяных людей к большому дому. Сяярысь-Хум отставать от подруги начал, стало ему плохо. Сел на колени, проблевался. Вдруг куль болезни из-за плеча у него выглянул, точно вторая голова показалась. Травяные люди, что рядом были, крик подняли, побросали вещи. Девушка не знает, с парнем ей остаться или к дому бежать. Сяярысь-Хума перекосило, куль сам оторваться от человека решил.

На крик из большого дома несколько человек выбежали. Мань-Ёорын-Аги присела рядом — куль одним взмахом ее в сторону бросил. Девушка руки о камни в ручье посекла, кровь попала на траву. Вспыхнула тот же час трава, пошла волной дыма по лугу. Заснула от удара Мань-Ёорын-Аги. Только страшные звуки неподалеку слышно.

 

Проснулась девушка под легкой тканью, в том большом доме, куда шли с парнем. Везде внутри дерево, чаем пахнет. Дом теплый, слышно как по комнатам кто-то ходит.

Рядом с кушеткой старая женщина сидит, что-то в глубокой чашке мешает.

— Проснулась, родная? Как голова, не кружится? — спрашивает.

— Проснулась, бабушка. — Мань-Ёорын-Аги отвечает. — Не кружится, только ладони болят.

Женщина ей кружку питья дала, а сама посмеивается.

— Вот так гости на наши головы… Много лет в здешних краях людей не видели, а тут пришли сразу двое. И с чем пришли? Один заразу принес да чуть не помер по дороге, другая половину урожая моих людей спалила.

— Прости, бабушка, то без моего ведома получилось. Со мной вместе мужчина был. Где он?

— Иди, проведай. В соседнюю комнату отнесли.

Вскочила девушка с подстилки, босыми ногами по блестящему дереву пола пробежала. Сяярысь-Хум лежит на полу, рот во сне раскрыл. Та его целовать да обнимать, а парня тошнит до сих пор.

— Ой, че ты делаешь… — сквозь сон спрашивает и вдруг как блеванет Мань-Ёорын-Аги в лицо иргой.

 

Днем разделили гости еду с хозяевами. Домой к Хану земли Лекарств попали, оказывается. Как оба в себя пришли, долго говорили за чаем, свои сказки рассказали.

Мань-Ёорын-Аги, сколько себя помнит, умеет лечить любые болезни, а сама никогда не болеет ничем. Плохо ей только от мертвой воды бывает. Ни пожары, ни ожоги ей не страшны. Помнила, как с женщиной в белом платье жила, пока была совсем маленькой. Та женщина ей домик на сваях около реки построила. Кормила Мань-Ёорын-Аги соком тростника, пока той год не исполнился. За десять лет обучила ее всему, что для жизни надо, а потом куда-то подевалась. Жила девочка в доме одна, пока неподалеку междоусобица между двумя племенами не началась. В один день люди Пор ее поймали, отвели в поселок пленной, потому что на общем языке не говорила. Мань-Ёорын-Аги долго не думала — в ту же ночь украла кочергу, накалила до белого сияния и одна перебила ей всех воинов в становище. Отпустила людей Мось, которых Пор тоже пленными держали. Мось Мань-Ёорын-Аги к себе позвали. Та воевать научилась, женщиной-богатырем стала. В походы с людьми ходила, подвиги совершала. Война кончилась — вернулась жить в лиственничный домик на сваях. С Мось торговала, лучших пушных зверей на ярмарки приносила, пока мор по лесам не пошел и человек в драной парке не пришел к ее дому.

Сяярысь-Хум тоже про себя рассказал. И как в плен попал, и как слугой жил, и как дышал болезнью. До того же, худо ему разве что не больше нынешнего жилось. Пока мать его на сносях была, виделся ей сон, как из речной ракушки она белого мальчика достает. Родился первенец — и вправду кожей бел, как крыло чайки, а волосы точно сажа черные. Отец испугался, что мать от речного куля понесла, и зарубил ее. Сына утопить хотел, да то другая женщина из селения заметила. Сказала: «или меня в жены берешь и живешь в достатке, или сына топишь, а утром об этом все селение узнает». Делать нечего — женился… Жена шаманкой оказалась, у самой дочка маленькая. Потом и от мужа вторую родила. Рос Сяярысь-Хум молчаливым и тихим, мачеха со старшей сестрой всю домашнюю работу ему оставляют, да еще и с младшенькой сидеть кому-то надо. Отец рыбной ловле сына научил, когда дочери подросли. Сяярысь-Хуму что ни ночь — родная мать снится. Легкая, как перышко, всю насквозь видно. До верха не дойти ей, до низа не дойти. Не хочет она в землю духов идти, хочет с сыном остаться. Во снах ему про всякое сказывала, что в других землях видела, что в других землях слышала. От нее Сяярысь-Хум петь научился и сказки складывать. Много премудростей знал от нее, хоть и был маленьким. Обещался матери встретиться, когда сам на землю духов попадет. А там уж и война началась, и мор, и случай для кончины такой удобный…

Хан земли Лекарств с женой молча сидит, слова молодых слушает. Когда девушка говорить начала, чуть чаем не подавился. Жена его как услыхала, что Мань-Ёорын-Аги говорит — так на пол, и в слезы.

Шесть раз рожала она мужу дочерей. Каждый раз девочки мертвые были. Седьмая родилась живой, да какая горячая! Едва об нее руки не обжечь. Радость мужу с женой великая. Только сразу же и увидели: где капля крови ее упадет, там язычок огня вспыхнет. Ни к какому сухому дереву, ни к какой сухой траве девочке не притронуться — тут же обратится все золой. Опечалились родители. Ведь одни же деревья да травы в земле Лекарств кругом! Что с ребенком делать? Отдали девочку гагаре Лули. Послали гагару в землях людей ее воспитывать. Та наказ исполнила. Сколько-то лет вести родителям в землю Лекарств приносила: жива ли дочка, счастлива ли. Однажды перестала прилетать. Потерялась, нигде не найти ее. И дочку теперь не найти тоже. Горевали Хан с женой так сильно, что не заметили, как состарились.

Признала жена Хана земли Лекарств в Мань-Ёорын-Аги дочку свою потерянную. Все ей рассказала. Девушка как про гагару Лули услышала, так тоже реветь, и на шею к матери. Только что ведь старуха перед ней сидела — куда подевалась? Молодую женщину Мань-Ёорын-Аги обнимает. На Хана взглянуть — так тот тоже лет на тридцать помолодел, не узнать.

Долго горевали, долго радовались. Созвали в гости родных со всех краев, праздновали три дня и три ночи. Мань-Ёорын-Аги за руку везде с Сяярысь-Хумом ходит. Того в первую ночь еще сам Хан земли Лекарств лечил, чудом в живых парень остался. Куля же поймали и развеяли сизой дымкой по ветру. Сколько гостей на праздник не приезжает, каждый молодых видит и спрашивает: «когда свадьба», да «когда свадьба. Те смеются в ответ только, «не знаем еще», говорят.

На третью ночь праздника молодые в комнате спят. Хан земли Лекарств позвал тихо жену и говорит:

— Посмотри, как счастлива наша дочь. Будет ли она счастлива тем, что за друга своего замуж выйдет?

— Ох, неведомо мне. У нее самой узнаем поутру.

— Не расстаются ведь они друг с другом, как луна с солнышком…

— А что, если и впрямь один Солнце вести по небу будет, а другой Луну? Никого ведь нет еще, чтобы день и ночь вовремя наступали.

— Это ты верно придумала. — говорит муж. — Да и мне кажется, что обоим занятие как раз в пору будет.

Утром сами Мань-Ёорын-Аги и Сяярысь-Хум к Хану с женой вышли. Попросили разрешения на свадьбу, а мать с отцом и не против. Сочинили песню свадебную, еще целых три дня радовались и праздновали.

На шестую ночь решили Хан с женой молодых испытать. Когда оба спать легли, сделался Хан земли Лекарств дымкой и все вокруг себя сном обратил.

Парень с девушкой спят, как вдруг кажется им, будто летят они куда-то вниз с самого Неба. Открыли глаза — как есть, падают! Ветер свищет, леса и горы во все стороны далеко вокруг видать. Пытаются за руки друг друга схватить — не выходит, руки одна в другую проваливаются. Сяярысь-Хум достал нитку бус речных камней, что всю жизнь собирал, протянул девушке. Та только ухватилась — разорвалась нить. Разлетелись белые речные камни по ночному небу, застряли в шерсти Лосиной Шкуры [26]. С тех пор самые яркие из них — это созвездия. Нитку с уцелевшими бусинами до сих пор видно. От нее шов через все ночное небо получился, теперь птицы по нему на север и на юг летают, чтобы не заблудиться. Теперь это Моось Лёнгх — Дорога Звездного охотника [27]. Река Ярти в ней отражается.

Разбросало ветром людей, падающих с ночного неба, в разные стороны. Сяярысь-Хум упал на гладь реки. Встал на ноги, свое отражение в воде увидел и лунную дорожку впереди. Пошел по ней медленно, острие геднэй в воду опустив. Все по сторонам смотрит.

Одна за другой стали на дне реки раковины речных моллюсков раскрываться. Белые камешки из них выпадают и вверх через воду падают прямо в ночное небо. Вот один вверх упал, другой, третий… И все больше и больше их вверх летит, уж целый ливень из блестящих маленьких камней от воды поднялся, где парень идет.

Рядом с Сяярысь-Хумом идут люди по лунной дорожке. Нет числа, сколько их много. Прозрачные, светлые, словно пар над теплой водой. Те, кого еще не забыли и те, кто погиб, но не нашел дороги в дома Великих людей. Души женщин, детей и растений медленно проходят мимо. Один лишь человек живой среди них. Смотрит парень вокруг и наглядеться не может.

Вот впереди одна тень развернулась и навстречу к нему пошла. Пригляделся… Мама родного сына узнала. Та, что во снах приходила. Подошли друг к другу, встретились. Молчат.

Где упали в воду их слезы, там распустились красивые водяные цветы. Бутоны их белее снега, точно кожа матери Сяярысь-Хума. Иногда видно, как они сияют при луне, утешая скорбь печальных людей, которые на них смотрят.

Вокруг уж целая стена из взмывающих в небо речных камней поднялась. Духи по лунной дорожке вперед все идут и идут. Мать с сыном за руки держатся. Обнялись, и растаяли вдвоем в дымке белых искр.

Очутился Сяярысь-Хум на белой лестнице. Ведет она к самому дальнему ярусу Неба. Оттуда все до одной земли видно, куда угодно можно попасть. Все мировые реки, что земли опоясывают, оттуда текут — из озера облачного молока. Пошел вверх по ней Сяярысь-Хум, а ногам так легко, будто под горку шагать. Руками мягкую шерсть Лосиной Шкуры потрогать можно, пальцы в нее запустить — так близко висит она над головой.

 

Мань-Ёорын-Аги с неба на моховую поляну упала. Пролежала во мху до самого утра без чувств. Проснулась, огляделась по сторонам. Мох под ногами точно золото сияет, а далеко-далеко наверху тучи кольцом прямо над головой сошлись. Все небо темными облаками застлало, только прямо над Мань-Ёорын-Аги маленькое окошко лазурного неба видно. Как туда добраться-то?..

Девушка кругами по золотому мху ходит, ругается про себя. Разозлилась, выхватила из ножен саблю, в мох всадила. Тут же полыхнуло и молния зажглась. Горит, не потухает, белым огнем светится. Дотронулась Мань-Ёорын-Аги до сполоха — руку не печет, стоять на нем можно. Догадалась, как наверх с золотой поляны добраться. Встала на молнию, и сечет саблей воздух вверху, впереди себя, ступеньки делая. Так гремит, так сверкает!.. И красиво, и страшно. Напевает девушка песню свадебную, рубит и рубит в воздухе ступеньки, все выше и выше по ним поднимается.

 

Так до самого лазурного окошка добралась, тоже на белой лестнице очутилась. Пошла по ней вверх, глядь — а с другой стороны Сяярысь-Хум поднимается. Помахали друг другу руками, побежали вверх. Встретились там, где белая лестница ровным полом стала. Точно из огромной плоской кости он сделан. На чем держится и вниз не падает — не понятно. Все земли, все миры кругом оттуда видать. Солнце и Луна над людьми стоят, звезды в сверкающих облаках сияют.

 

Пошли вдвоем вперед, как вдруг белый пол под ногами жидким стал. То пологий берег озера облачного молока начался. Оба разделись до пояса, сапоги сняли, побросали вещи и оружие на берегу. Девушка очелье из золотой смолы на голову надела — сияет оно, точно десять желтых огней. Сяярысь-Хум справа, Мань-Ёорын-Аги слева идут.

Вошли в воду по середину тела. Точно в первый раз люди друг на друга смотрят, за руки держатся. Облачное молоко с обоих печаль уносит, горе уносит. Пятна на руках и шее горят у парня серебром. Оба свадебную песню напевают. Красиво поют — так, что плакать хочется.

Из облаков, из неба со звездами, из пара над облачным озером сам Нуми-Торум, хозяин верхнего яруса Неба появился, на гостей взглянуть. Приветили люди хозяина неба, рассказали, зачем пришли. Нуми-Торум к каждому со словами обратился.

— Тебя, внучку мою, дочь Хана земли Лекарств, каждый день будут встречать все живые люди, звери, птицы и травы. Растения больше не сгорят от твоей крови — будут они сами из земли к тебе тянуться, радость твоих отца и матери празднуя. Каждый год по весне будут все травы и деревья просыпаться, зная, что дочка Хана земли Лекарств в родной дом вернулась. Будет огонь твоих медных глаз ночами гореть в очагах людей и слушать их сказки. Береги и крепко люби доброго мужа своего, ибо не найти тебе другого лучше него, как не бывать никогда двум месяцам на небе. Свети людям днем и согревай их ночью. Пусть все живые радуются тебе.

Так Нуми-Торум девушке сказал.

— Ты же, сын людской, что горькой судьбой жил, иди вечно за своей женой, куда она пойдет. В любых бедах и тревогах помогай, как надлежит. Тебе я власть над всеми мертвыми отдаю — веди их сюда, в дома Великих людей, каждую ночь по лунной дорожке. Пусть речными птицами их души взлетают в небо. Да будут все большие воды солоны и полны слезами, что ты пролил за свою жизнь. Не печалься о былом, но утоляй горечь тех, кто сам в печали. Следи за теми землями, куда лик твоей жены редко взор обращает. Все тени, всех странных существ тебе во власть отдаю, всех терпящих бедствия и лишения. Пусть и им тоже будет к кому в тяжелый час обратиться, кто бы их слова и просьбы слышал.

Так Нуми-Торум сказал мужчине.

С тех пор Сяярысь-Хум и Мань-Ёорын-Аги живут на самом верхнем ярусе Неба. Теперь их люди стали Этпос-Ойка [28] и Хотал-Эква [29] звать. Мирно живут они рядом с дедом, рядом с отцом и матерью. Каждый свою работу честно по сей день выполняет. День и ночь теперь договорились, сколько кому длиться.

Видятся парень с девушкой на восходе и закате, встречаются в каплях росы. Иногда Сяярысь-Хум и днем свою жену навещает, когда Месяц вместе с Солнцем на небосводе показывается. Дождь бывает из-за того, что Мань-Ёорын-Аги плачет, а радуга — это цветные ленты, которые муж дарит ей, чтобы она не горевала. Иногда видно, как идут они рука об руку по солнечной и лунной дорожке на реках. Молнии в грозу сверкают и гром раздается от того, что вместе с братом, Сяхыл-Хумом [30], Мань-Ёорын-Аги против кулей воюет. От того говорят, что в дождь нельзя на водоемах быть. Не увидит она в темноте, посчитает за духа — и прилетит в человека молнией.

Когда бывает затмение — у них соитие, Сяярысь-Хум и Мань-Ёорын-Аги на мягких шкурах лежат. От того становится темно, что они занавеской отгораживаются. Когда луна ночью краснеет и ненадолго пропадает, это Сяярысь-Хум умирает, побежденный кулем, и теряет семь своих душ, а Мань-Ёорын-Аги возвращает их ему и он снова живет. От того луна красной кажется, что девушка парня травяной водой до красноты терла, когда в первый раз живым делала.

Луна каждую ночь с одним и тем же рисунком видна потому, что Этпос-Ойка к людям всегда лицом повернут, а пятна на ней это те места, где его кожа до белизны выгорела. Луна растет и убывает, как поправлялся и тощал парень, пока жил и ходил за край неба.

Живы сказки силой тех, кто помнит их и говорит друг другу. Пока хотя бы одна душа помнит — жива песня, живет предание. Много ли сил надо, чтоб рассказать их все? Много ли сил надо, чтобы услышал каждый?..

Сноски

[1] Хомус — торфяное болото с мхом и ягелем.

[2] Обычай завязывать две косы позволял носить длинные волосы как женщинам, так и мужчинам. В целях сохранности и украшения волос, их туго перематывали лентами или толстыми нитями.

[3] Досл. “история жизни человека”.

[4] Мось — одна из двух фратрий внутри старого югринского общества. На данный момент можно косвенно определить потомков этого «субплемени» по фамилиям в паспорте и семейно-родственным связям.

[5] Пор — вторая фратрия народа манси. О происхождении обоих есть множество версий, сохранившихся в старых полумифических рассказах. Здесь я их приводить не стану, ибо их шибко дохрена, а все заинтересованные и так загуглят

[6] Куль — опасный дух из числа древной древности. Насылает болезни, как можно догадаться, и паразитирует на живых. Куль-Отыр (или Хуль-Отыр: игра слов от «хуль» — болезнь, эпидемия) заведовал ими в частности. Ему же принадлежит концепт глиняных людей (нас с вами) и периодически устраиваемые пандемии в целях регуляции быстро размножающегося населения. Наверное, Куль-Отыр сам потом сто раз пожалел, что некоторые народности людей увеличивают популяцию со скоростью зайцев, вдобавок отжимая у соседей территории и этнический генофонд.

[7] По представлениям манси у человека не одна душа, а несколько. У женщин от 4 до 7, у мужчин от 7 до 9. (Интересно, можно ли определять гендерность человека по числу душ? 🤔 Типа: 4 — чисто женская, 7 — средненько, 9 — чисто мужская). Есть версия, что не все из душ у человека именно «души» в прямом понимании этого слова. Наверное, одна основная — матрица, а остальные… я хз, честно.

[8] Короткий вершок — старая мера. Вроде бы 3,7 см равна.

[9] Положить на стол женский и мужской ножи = выразить большое уважение и теплые чувства к человеку, предлагая разделить еду.

[10] Саӈквылтап — струнный щипковый инструмент. Изготавливался из нескольких деталей гладко выпиленного дерева и бересты. Число струн от 3 до 7, звукоизвлечение как у лиры, но звук… блин, автор не учился в музыкалке, но, в общем, звук там другой. Не лирный. На классическую гитару скорее похож.

[11] Камка (другой вариант «гымга», «верша») — речная ловушка на рыбу, напоминающая корзину из прутьев или современную рачевню. Устанавливается на рыболовный затвор (см. ниже) в проточной воде. Рыба попадает в обратно-вогнутое воронкообразное отверстие корзины и в силу скудности ума (+течения) не может выплыть обратно, как человек, влезший в микрозаймы.

[12] Рыболовный затвор — подводная преграда на дне не очень глубокой реки, для установки на нее камки. Собирается за сутки из камней и палок. Держится кучи и не сносится течением исключительно силой ругани замерзших до посинения рыбаков.

[13] Хоопси-агм — досл. “легочная болезнь”, тубик.

[14] Маӈквла — сова. Не путать с филином (у которого кисточки из перьев на голове как ушки). Филин на мансийском — йипыг. Отсюда следует интересное. Если “йиив” в переводе на русский значит дерево, а “пыг” — мальчик, сын, молодой человек, то филин = “сын дерева”. Л — Логика.

[15] Кисы — кожаные сапоги с мехом.

[16] Вит-Ялпын-Ойка — досл. “старик священной воды”. Локальное божество, руководящее “капиллярами” речных систем. Ручьями, родниками и т.д. В подношение можно минералочку, мяту и свежесобранные лесные ягоды.

[17] Меӈквы — люди из лиственницы. Крайне непредсказуемый и опасный вид людей ростом с высокое дерево. Живут семьями в максимально непролазных чащах. По задумке Топал-Ойки менквы должны были быть главенствующим разумным видом, но автор концепта профукал своих лиственничных людей брату, Хуль-Отыру, в обмен на криво сделанных глиняных. Менквы оказались лютейшими дикарями и приобщаться к культурному наследию богов отказались. В дальнейшем от них отпочковался подвид культурных менквов, т.н. ми́сы. Это точно такие же лесные люди ростом с дерево, только более лояльные к глиняным собратьям. На людей не охотились, в более старые времена периодически шли на контакт и изредка создавали межрасовые семьи. Не спрашивайте, как и зачем. По фану.

[18] Топал-Ойка — сын главного по центрально- и северо-уральскому региону бога, Нуми-Торума. Разрабатывал виды растений, животных и разумных существ для заселения территорий. Модельки получались у него хорошие, но за оживлением оных все равно приходилось обращаться к отцу, ибо души для существ Нуми-Торум детям на руки не выдавал, чтобы те не наделали с ними какой-нибудь лютой херни.

[19] “Сестра медведя, сестра горностая” — прозвище, которым духи именуют людей. Косвенно указывает на то, что Хуль-Отыр точно так же занимался разработкой живых видов, преимущественно животных.

[20] Берестяные маски — обрядовая атрибутика, используемая на праздниках Медведя. Позволяла актеру оставаться анонимным. По некоторым (не очень понятным автор) причинам, в легендах берестяные маски до усеру пугали менквов, чем сохраняли жизнь заблудившимся охотникам. Возможно, причиной неприязненного отношения к берестяным маскам у лесных людей является их родство с медведями (менквы умели превращаться в крупных животных: медведей, лосей, орлов, речную стерлядь и т.д.), а когда рядом появлялись люди в “бересте”, это говорило только об одном — где-то неподалеку идет Медвежий праздник. Охотники завалли мишку и любой неосторожный менкв может оказаться у них следующим на очереди.

[21] Ярти-река — досл. “Преграда”. Река, соединяющая собой все берега, все земли мира. Универсальная магистраль, по которой можно добраться из точки А в точку Б. Никто не знает, где у нее исток, а где устье, потому что она течет от одного горизонта к другому, на их стыках перетекая в синее небо. Река-мёбиус такая.

[22] Энтап — досл. “Ремень”. Ни одна крупная река не обходится без живущей на ее дне опасной сволочи. Мда.

[23] Соврып-Эква — “Женщина-Лягушка”. Почему лягушка? Черт ее знает, так назвали. Хотя ни в одном месте на земноводное она не похожа. Описаний божества внятных нигде нет почему-то. Обращаться не советую, ибо прочитайте чуть дальше, поймете почему. От нее получают больше пиздюлей, чем информации (с).

[24] Пупыг — дух, нейтрально или положительно относящийся к тому, с кем живет. Отлавливался шаманом на воле или (крайне редко) изготавливался из чьей-нибудь души. Возможно, аналог кастанедовского Союзника, которых держали при себе шаманы, только более слабая и не вполне разумная его версия. Иметь в семье пупыга считалось большой удачей, ибо в периоды, когда кажется, что все: наступила жопа и выхода не будет, дух с подачи хозяина мог вытащить бедствующую семью даже из очень глубокой клоаки.

[25] Намек на то, что Мань-Ёорын-Аги ништяк находиться в горячей атмосфере, в отличие от безнадежно засыхающего в ней Сяярысь-Хума.

[26] Лосиная Шкура — карта звездного неба. Название берет начало из легенды о первом божестве, человеке-олене, который застрелил шестиногого лося и повесил его темно-синюю шкуру на небо. Кому интересно узнать подробней: игра “Mooseman” / “Человеколось” от разработчика Владимира Белецкого. Просто шедевральная вещь. Скачайте, не пожалеете. Прохождение того стоит.

[27] Моось Лёнгх — Млечный Путь

[28] Этпос-Ойка — досл. «Мужчина-Луна»

[29] Хотал-Эква — досл. «Женщина-Солнце»

[30] Сяхыл-Хум — досл. “Человек грома”

Автор Julay Madyara (с) Материал Archaic Heart

В качестве иллюстраций использованы фотографии с просторов интернета