Теперь я уже как бы даже побаиваюсь инвалидов. В широком смысле. Вернее, их численности и вездесущности. Всех, кто с особыми потребностями и ограниченными возможностями. Обездоленных, увечных, отклоненных, нетрадиционных. Без определенного места жительства и с определенными пороками здоровья. Так их много вдруг что-то стало. Прямо словно и нет никого вокруг без какой-нибудь обязательной патологии, ущербности или убогости. Либо это такое ощущение, навязанное медиа и неравнодушной общественностью, не знаю. Короче говоря, тоска какая-то гложет меня в последнее время по норме. Хочется, чтобы и музыканты были не только без рук, но и с руками изредка, хотя бы с одной; и художник — чтобы зряч иногда, хотя бы на один глаз, а сантехник не страдал бы ДЦП — пускай просто подагрой. Понимаете, да? Не в целях евгеники, боже упаси, а в целях гармонического равновесия.

Актриса Эвелина Бледанс встречает случайно актера Константина Хабенского и предлагает ему свое «солнечное» дитя, чтобы сделать сообща фотографию. А актер Хабенский незапланированно отказывается, говорит, оправдываясь: не хочу, зачем, он же меня, чужого дядю, знать не знает, да и я его, в сущности, тоже. Как реагирует актриса Бледанс? По заведенному, практически машинально. Тут же в социальную сеть пишет гневно: как он мог, вроде благотворитель, не ожидала, что черствый, лицемерный и все такое.

В общем, люби, гнида, инвалида.

Раньше это было стыдно, теперь почетно. Я не бросила особого ребенка — чествуйте меня за такую отвагу. Раньше это прятали, занавешивали от посторонних. Теперь, наоборот, принялись выпячивать. Не так, как в электричке после Отечественной войны — на тележке по вагонам с гармошкой и общим обезноженным горем, надеждой на милостыню. А как в Индии: индивидуальную культю напоказ, на продажу, чтобы всем видно было, даже из тамбура. Нате, полюбуйтесь.

СМИ уже по которому кругу пишут-соревнуются — на всех не хватает жалостливых историй, персонажей, придавленных различными жизненными обстоятельствами. И всякий раз — в тяжеловесном жанре гражданского манифеста, изобличения темных сил.

Если не бомж — непременно жертва черных риэлторов, то раковый — непременно жертва врачебной ошибки. Если не раковый, то гей — непременно жертва гомофобов. Если не гей, то сирота — непременно лишенный положенного социального жилья. А эффектнее, конечно, чтобы все сразу: бомж-раковый-гей-сирота.

Есть мнение, что чем больше информации о таких людях, тем эффективнее помощь. Кажется, это не совсем так, зависимость не столь уж прямая.

Взять хотя бы флешмоб #яучусьвидетьдушу, участники которого в целях инклюзии размещают в сети фотографии детей с пороками развития, и историю с постом православного публициста, психолога Андрея Рогозянского. Суть поста заключается в том, что ажиотаж вокруг инклюзии, как выражается его автор, «изрядно задалбывает», потому как изъян и печать неполноценности с лиц инвалидов не убрать.

Кто бы мог подумать, что у текста окажется столько сторонников, что его даже священник с именем поддержит.

Похоже, весь этот безудержный напор благотворительности, с одной стороны, провоцирует раздражение у людей обыкновенных, без драматических особенностей, и, как следствие, — их неучастие в помощи нуждающимся. С другой стороны — иждивенчество у нуждающихся в помощи: вот, глядите, у меня горб, давайте, жалейте меня, а еще лучше похвалите, что я — есть, существую.

До того дошло, что в моде у подростков сегодня биполярочка. Не готы, не панки, не рокеры, и даже, к слову, не гомо. Что вполне объяснимо. Если ты какой-то непонятный гот в траурной тунике и с черными губами — то это возрастная блажь и от безделья. А если у тебя биполярочка, то с тобой соответственно моде все носятся — ты же с отклонением от нормы; прощают тебе капризы, безответственность и не требуют многого, разве что постель деликатно попросят заправить.

Качнулся маятник и подзавис диаметрально, пора бы чуть назад сдвинуть — если не в сторону готов, то хотя бы в сторону «винишко-тян», что ли.

Псковские коллеги-журналисты жаловались. Когда у них губернатором был член ЛДПР, местным газетам настоятельно рекомендовали не публиковать фотографии пенсионеров, инвалидов и прочую маргинальщину, а публиковать — молодых, счастливых и улыбающихся полнозубо, как в рекламе средства для полоскания рта. А все для того, чтобы у читателя создавалось позитивное впечатление от новостей. Теперь вот крайность другая.

И политику вечно зачем-то прикручивают к этому делу. Если помогаешь таким, пишешь о них — тебя автоматически записывают в оппозиционно мыслящие. Государство же в этом плане — всегда враг. Помню, как либеральная общественность была ошеломлена, когда узнала, что ближайший сателлит президента Бориса Ельцина Пал Палыч Бородин воспитывает приемных детей, а одного детдомовского ребенка — с пороком сердца. Как такое возможно — чтобы государственник, и наверняка коррупционер? Скорее всего, черный пиар!

Звук бы убавить надо. Снизить пафос и накал звериной серьезности, по крайней мере.

Знакомая лежала в реабилитационном центре, а рядом на койке — дама по имени Олимпиада, с болезнью суставов. «Лучше бы вам называться Паралимпиада», — как-то раз сказала знакомая соседке — в шутку, конечно, рассчитывая на понимание, ведь сама лечилась от серьезного. Но не тут-то было. Сначала повисла изумленная пауза, затем на шутницу обрушилась гильотина политкорректности: жалоба на имя главврача, требование перевести ее в другую палату и прочее в подобном же репрессивном духе.

Я вот все думаю: зачем, к чему у тех, кто занимается у нас помощью нуждающимся, всегда такие глаза — скорбные, строгие, как у моей первой учительницы, столь укоризненные, что без вины чувствуешь себя виноватым, и будто только одни эти люди настоящим делом заняты, а все остальные — фигней? Веселые глаза и легкий взгляд были только у доктора Лизы. Были — да.